Седьмой от Адама

Ты ж меня знаешь, Миша, и я тебя знаю. Меня твой папа на твоё обрезание пригласил, вот только мама твоя, чтоб ей хорошо там на небесах было, тебя не отдала и нас всех вместе с ребе вон выгнала. А что, тебе так пригодился в жизни этот маленький кусочек? Ну да, да не о том я… Так ты всё почти про меня знаешь. Я был в партизанах – партизан Изя, так меня и называли. Даже в школу вашу пару раз приходил со своими рассказами, приглашали меня иногда к праздникам, когда уже приглашать было некого. А сейчас – хоть я и последний в этих краях живой партизан остался – не приглашают. Может, партизаны сейчас не в моде? А? Как ты думаешь, Миша? Ну, ладно, это я снова не о том… Когда наши пришли, то я, конечно, из леса вышел и продолжил воевать уже в армии и так до конца войны и дослужил. А закончил войну в Тюрингии, сержантом. Под Эрфуртом это было. Ты ж знаешь, хоть это и не принято вспоминать, но да, брали всякие трофеи, кто что мог, тот то и брал. Генералы вагоны целые домой отправляли, а мы так, что в карман да в вещмешок влезло. Правда, потом разрешили и нам по посылке в месяц отправить, но то, что я хотел, в посылку не влезало, да и не разрешили бы – ведь только определённые вещи посылать можно было. А у меня была мечта, Миша, я ж фотографом хотел быть до войны, и так мне хотелось хороший аппарат студийный! А что ещё мне было посылать? У меня же никого дома не осталось. Солдаты из моего взвода своим родным муку посылали да консервы. Дома-то голод был. А мне кому посылать? Все мои во рвах разных гетто да в печах лагерей сгинули. Один я. Так вот однажды – в июне это уже было, прям перед демобилизацией – иду я по Эрфурту и вижу дом, с одного угла бомбой разрушенный. Огромный дом был, богатая семья, видать, до войны жила. Вот я и зашёл туда – в ту часть, что цела осталась, прошёл по ней. Кругом всё разбросано, бумаги какие-то раскиданы, ящики в комодах вывернуты – видать, пошарили там уже. И вдруг в одной небольшой комнатке вижу: все стены фотографиями в рамках завешаны, а в центре на треноге стоит он – широкоформатный роскошный аппарат! И уж такой красавец: из дерева какого-то чудного, со всей оптикой, с кассетами, и самое главное – целёхонек, ни одной царапины! Не тронули его, потому как большой же ящик – кому он нужен. И не удержался я. Завернул в какие-то тряпки, которые там же и валялись, и унёс. Сколько я потом с ним намыкался. Сколько шнапса, консервов да всяких подарков обозным нашим переносил, но сохранил его и домой привёз. А уж когда тут в фотоателье меня на работу взяли да потом и свою точку дали, так я его там и поставил. Но пользовался редко – у меня ведь другой, казённый советский аппарат был, а этот только для особых работ использовал, когда что-то специальное сделать хотелось – уж больно хорошие фотографии на нём получались. Ну, давай ещё по одной… Не будешь… Ну, как знаешь, а я налью.

Ты вот мне фотографию эту свою показываешь. Да, на том аппарате она снята и была – уж больно вы, мальчишки, мне тогда понравились. Захотелось вам на память хорошую карточку сделать. Только я, Миша, то, что ты рассказываешь, просёк чуть раньше. Где-то с полгода тому назад. Ведь у меня по одному экземпляру всех фотографий осталось. Я себе их для архива оставлял, для памяти. И вот полез я как-то туда, что-то мне нужно было найти, и увидел, что на некоторых фотографиях людей-то и нет! Стал я тихонько выяснять, что с ними. И понял, что померли они все. Померли – и с фотографий исчезли! И вспомнил я тут одну деталь, на которую обратил внимание, но которой не придал значения тогда, в сорок пятом, в Германии. Про фотографии те, по стенам в комнатке развешанные… Миша, на некоторых фотокарточках были какие-то люди, но на многих – на большинстве! – никого не было, просто фотография пустой комнаты в рамке. Понимаешь, Миша? Не понимаешь… Да нет же, Мишенька, ну что же ты за шмак такой – не в деда! Нет, конечно! Аппарат сам никого не убивает! Но на фотографиях, сделанных на нём, остаются только живые! Если человек умирает – по любым причинам, – он с фотографии исчезает. Это же очевидно! Вот такой хитрый аппарат оказался. А вот теперь этот иностранец за ним охотится, да ещё и следователя подключил, денег, наверно, пообещал ему. Но пусть этот гад не мечтает – я своего «Еноха» ему не отдам, хоть он тут целую зондеркоманду на меня напустит!

2.5

– Вашего кого? – затаив дыхание, спросил Мазин.

– Ну, камеру мою, «Енох» она называется.

Михаил Александрович откинулся на спинку стула. У него было такое ощущение, что всё выпитое за сегодня спиртное выходит из него с холодным, противным, липким потом.

– А можно на неё взглянуть? – шёпотом спросил он.

– А зачем тебе? – подозрительно посмотрел Изя. – Нету её здесь. Спрятана. Надёжно.

– Да так, интересно, – выдавил Мазин, решив пока ничего не говорить старику про свою камеру. – Просто я ведь тоже интересуюсь старыми фотоаппаратами.

– Ты? Ты фотограф?