Седьмой от Адама

Много странного и необъяснимого сложилось вокруг этой бани, начиная с непонятно откуда взявшегося тринадцатого номера — чёртовой дюжины. Не была она тринадцатой по счёту в том Ленинграде середины двадцатых годов, когда спроектировали её наивные и нечасто видевшие горячую воду мечтатели, для которых регулярное мытьё хоть и не считалось уже буржуазной роскошью, но пока ещё стояло в перечне важнейших целей пролетариата далеко в конце списка — после повальной электрификации и мировой революции. А сам проект… Кто в СССР тех времён мог всерьёз планировать в общественной бане бассейн под стеклянным куполом? Изначально ведь знали, что построить это невозможно, но всё же утвердили. Понятно, что бросили, не достроив бассейн и даже не начав купол, — но ведь зачем-то строили? А название улицы… Малая Спасская, одним концом упиравшаяся в «Площадь Мужества» («Площадь ужаса» в городском фольклоре), на которой эта баня первоначально оказалась, сменилась улицей Карбышева — советского генерала, замёрзшего насмерть в немецком концлагере, где обливали его ледяной водой на жутком морозе, — странная символика для места, куда идут погреться, куда в восемь утра стекались любители первого, самого жгучего и острого свежего пара. Чьё недалёкое — или, напротив, изощрённое — воображение додумалось до подобных переименований? А загадочное поведение животных? Не было подвала в Ленинграде, в котором не шла бы бурная дарвиновская борьба за выживание, в котором бы не пахло кошатиной и не пищали крысы. На улицах было полно диких котов и бездомных собак, но пусто и безмолвно было в заброшенных, тёплых, несмотря на выбитые оконца, банных подвалах — что-то чувствовали эти чуткие создания, что-то настолько их пугающее, что не приходили греться туда даже в лютые ленинградские зимы. Странное это было место: «шайба», Колизей — какие только сравнения не приходили в голову горожанам, но только не баня. Что задумывалось и каким тайным, загадочным целям должно было бы служить это сооружение, будучи достроенным до конца, мы никогда не узнаем, но что случались там события потусторонние и необъяснимые, это точно, и слухи о них ходили по городу — тщательно пресекаемые, впрочем, теми, кому по роду службы и положено было их пресекать в Ленинграде того времени, к которому и относится наш рассказ. Да, это был ещё Ленинград — уже не Санкт-Петербург и, конечно, не Петроград. Подлинный Санкт-Петербург исчез давным-давно и, видимо, навсегда, а насильно, с мясом когда-то оторванное имя ещё вернут и прилепят к нему позже, и будет висеть оно скособоченной вывеской на парадном фасаде, завлекая и обманывая доверчивых туристов. А вот кличка «Питерский», отделившись от города, заживёт своей жизнью и станет именем нарицательным и пугалом лет ещё через пятнадцать-двадцать. Всё это будет — всё вернётся через циклическую «дурную бесконечность» российской истории, но всё это после, после — не сейчас.

Много других, не менее странных и необъяснимых происшествий, случившихся в этом месте, ещё вскроются и будут описаны нами со всей достоверностью, на какую только и способен очевидец и их непосредственный участник, на записки которого мы и опираемся при изложении этой запутанной, но ставшей уже классической истории. Матвей его звали. Мотл, Матфей, Мотька — все звали его по-разному, а вот фамилию не запомнил никто. Личные дела работников были сданы в макулатуру и обменяны на талоны для получения книжки «Королева Марго» каким-то безымянным служащим отдела кадров того самого банно-прачечного комбината, к которому и относилась эта баня. Кроме записок Матвея, при написании этой повести пользовались мы ещё несколькими апокрифическими текстами и легендами, вошедшими в ленинградский фольклор, и, конечно, собственными воспоминаниями, поскольку довелось нам, хоть и краем, оказаться втянутыми в водоворот тех загадочных событий.

1.2

Да, непростая была баня. Но ничего этого ещё не знал высокий молодой (едва переваливший за тридцать) мужчина в светлой рубашке и голубеньких линялых польских джинсах, подходя к тяжёлой, обшитой занозистой сосновой рейкой двери в конце августа одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

Пришёл он, не подозревая того, в так называемый санитарный день — выходной, когда баня была закрыта для желающих помыться, а все банные работники, собравшись вместе, наводили в ней порядок… или не наводили, а, распределившись по группкам, выпивали, закусывали и развлекались как умели.