Седьмое небо

Короб вранья оказался тяжелым. Аристарх считал это хорошим знаком. Вскрывать покупку отправились на постоялый двор. Их ждало фиаско. Слова Антипа в коробе не оказалось. Хотя кое-что интересное все же нашлось.

Глава 11.

Колдуном Терентий мечтал стать с детства. С детства же ему и не везло. Взять хотя бы имя. Ну какого приличного колдуна зовут Терентий? То ли дело Феропонт, Яхонт или, например, Среброус, – солидно, звучно, высокопарно, даже несколько театрально, что колдуну очень даже кстати. А Терентий? Тьфу, а не имя. Для недалекого пастуха с самодельной дудочкой в самый раз будет. А для серьезного, грозного, могущественного, знающего себе цену (не меньше сотни монет за масштабный долговременный морок и не меньше десяти за пустячок) колдуна категорически не годится. Именно таким, грозным и всемогущим, Терентий и мечтал быть.

Получалось плохо. Если у могущественного мага урчит в животе, то клиент, и так робкий и пугливый, начинает задаваться ненужными вопросами. Вроде того, как всезнающий колдун может быть голоден?

В общем, отсутствие денег очень тормозило обретение могущества. Намного больше, чем неподходящее имя. Возможно поэтому Терентий был желчен, сух и вспыльчив, как высохший хворост. Его внушительная лысина была обрамлена мягким детским пушком, подвижные костлявые пальцы вечно что-нибудь теребили, а в уголках глаз и губ притаилось раздражение неудачника.

А раздражало Терентия многое. И в первую очередь лекарь Дорофей, чья лавка находилась напротив. Для клиентов такое расположение лавок имело вполне определенное преимущество. Если лекарь не мог решить проблему, то можно было, не мешкая, обратиться к колдуну, и наоборот. Казалось бы, беспроигрышная ситуация. Но вот парадокс – большинство клиентов почему-то доставалось Дорофею.

Лекарь был кругл, румян и свеж, будто булочка, только вынутая из печи. Дорофей сам был лучшей рекламой своего товара – розовощекий и пышущий здоровьем. Он катился по жизни добродушным колобком, проявляя к бедам клиентов столько участия и сопереживания, что те невольно проникались к лекарю уважением. Пусть даже проданные им мази, пилюли и притирания нисколько не помогали.

К Терентию люди обращались лишь в случае крайней нужды. Колдун мог исправить то, что лекарю просто не под силу.

Вот, например, у какой-то кумушки зачесался язык. Болезнь не больно серьезная, но чрезвычайно заразная. Стоило только ей зацепиться языками с соседкой, как у той тоже немедленно начинал чесаться язык. Далее болезнь распространялась среди кумушек сродни лесному пожару. Лечение, между тем, было простейшим, посильным даже ученику лекаря. Надо было всего лишь смазать языки кумушек горчицей, да позлее. Охота к болтовне у них пропадала немедля. Языки горели огнем.

А вот, скажем, если какой-нибудь обжора проглотил язык, предаваясь чревоугодию, то тут только колдун и мог помочь, вытащить его обратно целым и невредимым.

Тяжкие раздумья Терентия о хлебе насущном прервал нерешительный стук в дверь. Клиента, как всякую редкую птицу, упускать было нельзя. Поэтому грозно сдвинув брови, колдун поспешно распахнул дверь.

«Я занят,» – рявкнул он, нагнав страху на стоявшую за порогом компанию и сделал попытку (впрочем, притворную) закрыть дверь.

«Подождите! Подождите, господин колдун,» – отважно сунула в дверной проем голову средних лет взъерошенная дама. – «Это вопрос жизни и смерти. Нам нужна Ваша помощь.»

Вопросы жизни и смерти Терентий любил. Они всегда хорошо оплачивались, особенно такими вот экзальтированными дамочками.

Смерив компанию недовольным (тоже притворным, разумеется) взглядом, Терентий оставил дверь открытой и, повернувшись к страждущим спиной, вошел в лавку.

Следом за ним в дверь гуськом втянулись: вышеупомянутая слегка помятая жизнью дама с торчащими во все стороны (видимо от волнения) волосами; заламывающая руки тщедушная девица с лихорадочным блеском в глазах; еще одна девица – постарше, с отчетливо читающейся на лице отчаянной решимостью, и зажатый между ними юный поэт.

О, поэта можно узнать без труда! По шапке буйных кудрей, трагическому взгляду, оторванности от всего суетного и мирского (вследствие чего оторванными у поэтов часто бывают пуговицы, рукава и подметки штиблет) и шлейфу восторженных поклонниц, даже если поэт непризнанный. Особенно, если не признанный. Не каждый поэт становится бессмертным классиком, но каждый мнит себя гением.

Влекомый родственницами юноша выглядел классическим поэтом, включая разорванную на груди рубаху. Мать и обе кузины бережно ввели его под руки и поставили в центре лавки прямо напротив колдуна.

Терентий знал по опыту, что разговаривать с поэтами о вещах прозаических зачастую бывает бесполезно, поэтому обратился сразу к матери: «Что с ним случилось?»

«Сердце,» – всхлипнула та. – «Его сердце разбито. Эта недостойная поганка, как она посмела … Ах!»

«Вдребезги или просто сердечная рана?» – деловито поинтересовался колдун.

«Вдребезги,» – уверенно заявила дама.

«Будем склеивать,» – мрачно пообещал Терентий.

«Но дело это долгое и сложное,» – тут же предупредил он.