Седьмая ступень совершенства

Что с ним происходит, Николай Павлович не понимал, его вели куда-то, везли... Ноги он переставлял с трудом, язык не ворочался - не вскрикнуть, не позвать на помощь... Потом как провалился куда-то, в какую-то щель... Разверзлась земля, и он провалился в эту щель... Очнулся он в полной темноте в ясном сознании, хоть голова и раскалывалась, как после жестокого похмелья, тело болело и затекло, лежал на боку со связанными руками, согнувшись в крендель, голова обмотана затхлой мешковиной, все под ним ходило ходуном опять куда-то везли, да по ухабам, по ухабам... Застонал, жалко, безнадежно... И вдруг все стихло. Скрипнуло, щелкнуло над головой, и сквозь волокна мешковины забрезжил свет. Его потащили из багажника, поставили на ноги, голова бедного Николая Павловича закружилась, он рухнул на колени, а потом вперед, выставив связанные руки.

- Ну? Что? - сказал голос, очень похожий на голос дочери подполковника Снегирева.

- Ладно, Л-л-юся, остановись, надо з-з-аканчивать... - сказал, немного заикаясь, мужской.

- Что? Опять мне?

- Л-л-юся, я тебя ум-м-м-оляю... Л-л-л-юся, остановись!

Люди отошли, о чем они говорили, Николай Павлович не слышал, но было похоже, что они ссорятся. Потом вернулись, рядом с ухом Николая Павловича хрустнула ветка. И определенно голос дочери подполковника Снегирева сказал:

- Если еще раз увижу в доме отца, мало не покажется. Понял?

И в бок больно ударило чем-то острым. Это дочь подполковника ткнула Николая Павловича ногой в остроносом сапоге.

- Замерзнет, - сказал мужской голос, уже тверже и без заикания, очень похожий на голос подполковника Снегирева, так ведь - сын.

- Дело хозяйское, - сказала дочь. - Нечего на сиротское добро рот разевать! (Одному сироте было сорок шесть, второй - тридцать девять.)

Но на плечи Николая Павловича что-то набросили. И в карман пиджака что-то положили - это сердобольный сын подполковника Снегирева, как потом обнаружил Николай Павлович, незаметно от сестры сунул очки - треснувшие в двух местах, но и на том спасибо. Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и скоро все стихло. Минуту-другую Николай Павлович оставался неподвижен, даже в каком-то оцепенении, в полном бесчувствии... Первое, что он ощутил, был холод в спине, избалованной каждодневными компрессами из глины. Он приподнялся и чуть прополз вперед, связанными руками ощупывая землю, пока не наткнулся на камень, простой камень - благословенное выделение земли. Об этот камень он стал тереть веревку, связывающую его руки, как много раз видел подобные манипуляции в кино. Веревка, к счастью, была плохого качества, и справился он с ней гораздо быстрее, чем предполагалось по кинематографическому опыту. А вот с мешком на голове пришлось повозиться. Тут веревка была другая, и камень не мог с ней сладить. Николай Павлович нашел на земле что-то вроде бутылочного осколка и тер им по веревке очень долго, в конце концов даже оцарапав шею. Наконец и мешок с головы был снят. Осторожно, опираясь на руки, Николай Павлович поднялся, огляделся, близоруко, беспомощно, тут-то и нашел в кармане пиджака очки - треснутые, но все равно был рад - пользоваться можно. Он был на поляне, скорее напоминавшей плешь, окруженной невыразительным лесом. Рядом валялась сильно поношенная куртка. Клонилось к вечеру. Небо было забито серыми облаками, и только к самому краю чуть намечалось светлое пятнышко. Должно быть, солнце... Николай Павлович вспомнил, как когда-то в детстве отец учил его ориентироваться по солнцу, он определил стороны света, надел чужую, дурно пахнущую куртку, нащупал в кармане брюк, за подкладкой, в тайном уголке, два маленьких, твердых предмета, с которыми никогда не расставался, - ключи от квартиры, и пошел в сторону дома, на запад...

Вначале ноги были, как ватные, как чужие, но мало-помалу стали своими. Так шел он около часа, пока не вышел к жилью. Это был дачный поселок, недавний, с двухэтажными и даже трехэтажными новенькими домами, окруженными металлической сеткой. Вдруг послышался лай и два громадных дога появились совсем рядом. Они с яростью бросались на сетку, царапали ее лапами, а из пастей извергали оглушающий лай и слюну. Вообще-то Николай Павлович не боялся собак, но это были как раз те, которых страшиться стоило. Николай Павлович отошел подальше и постарался миновать поселок как можно быстрее. Но металлическая сетка долго не кончалась, и два гигантских, яростных, черных зверя еще долго бежали всего в нескольких метрах от него.

За дачным поселком ютилась крошечная деревенька. Во дворе крайней хаты женщина кормила кур.

- Простите... - сказал робко Николай Павлович, подходя к низкой калитке. - Вы не могли бы... дать мне немного поесть. Хотя бы хлеба...

Николай Павлович был страшно, до одури голоден, а пустой живот прямо закручивался в судороге. Женщина посмотрела на него, выражение злобы и даже какой-то брезгливости появилось на ее лице, отчего лицо это совершенно переменилось и даже как-то скукожилось.

- Как же! - сказала женщина. - Разбежалась! Работать надо! Сейчас собаку спущу!