Седьмая ступень совершенства

Вообще-то у Николая Павловича были все основания называть Евгению на "ты". Когда-то они жили не только в одном дворе и в одном доме, но и на одной лестничной клетке, и мама Евгении брала маленькую Евгению с собой, когда шла поболтать с матерью маленького Николая Павловича. Они сидели в большой комнате, сверху донизу забитой трофейной мебелью - резной, ореховой, красного дерева, среди картин в золоченых рамах и гравюр, изображавших величественные горные пейзажи, а также сцены охоты, рядом с сервантом, полным фарфоровых сервизов, по которым плакали, наверное, обедневшие фрау где-то в Мюнхене, Дрездене или Берлине... Матери болтали, а Евгения и Николай Павлович - уже тогда в круглых очках - ели крошащийся бисквит и болтали ногами, потому что их ноги еще сильно не доставали до пола. Дверь в другую комнату всегда была закрыта, только иногда Евгения слышала оттуда какой-то шум, какое-то таинственное движение и приглушенные звуки: бу-бу-бу... Один раз эта дверь оказалась неплотно прикрытой и от сквозняка отворилась, и тогда Евгения увидела странное существо - с огромной головой, расширявшейся к затылку, глазами-щелочками и тонкими, как у паучка, ручками и ножками. Существо сидело в особом, поддерживающем его креслице, било себя по узким губам паучьей ручкой и тянуло один нескончаемый звук: бу-бу-бу... Матери тревожно переглянулись, а мать маленького Николая Павловича поспешно встала и закрыла дверь. В грудь маленькой Евгении вдруг ударило что-то горячее и обжигающее и, еще не понимая саму себя, она сказала:

- Пойдем отсюда! Тут все не их, тут все чужое... Он умрет и его мама тоже.

Маленький Николай Павлович смотрел на Евгению глазами, полными ужаса, его рот, курточка и руки были в бисквите, а круглые очки вместе с остатками этого бисквита полетели на пол, туда, где ковер уже не прикрывал жесткий паркет, и разбились на множество осколков.

Весь вечер маленькая Евгения простояла в углу, не понимая за что.

Гидроцефал Даня умер через несколько лет, послав в пространство свои невнятные, одинокие, прощальные позывные (бу-бу-бу!..). А еще через несколько лет умерла его мать...

Никогда больше не играла она с маленьким Николаем Павловичем и не приходила к нему в дом. Он избегал ее в школе, потом в институте и даже через много лет, когда они стали работать в одном учереждении. Видно, когда-то она слишком ранила его детское сердце...

Весь вечер Николай Павлович просидел в своем кабинете, маленькими рюмочками потягивая коньяк. Потом вызвал шофера и поехал домой, по дороге заглянув в ночной магазин и купив кое-какую еду.

Дома уже все спали. Жена, сонная, промелькнула в ванную и обратно в прозрачной ночной рубашке. Николая Павловича это не тронуло. Это была третья его жена. (Где ты, мама?.. Тебя одну ищет каждый мужчина в пропастях женского естества... Бедный Николай Павлович не нашел.) Они жили параллельно, и хоть жили уже больше десяти лет, она никогда не знала, что у него на душе, да и не хотела знать, что у него на душе, довольствуясь той ее частью, которая имела отношение лично к ней.

Николай Павлович прошел в кабинет и сел на резной диванчик. Со времен детства он любил дорогую, красивую мебель и вообще дорогие, красивые вещи... Он располнел немного, но костюм на нем всегда сидел идеально. Оправу для очков он покупал только хороших фирм, рубашки, галстуки и даже носки - все это тщательно выбиралось и покупалось про запас, в больших количествах.

После коньяка и какого-то временного успокоения начался откат, сердце зажало тоской, и билось оно в этой зажатости довольно-таки отвратительно. Николай Павлович вскочил и тихо, чтобы не разбудить домашних, стал метаться по кабинету. Остановился у книжного шкафа еще из родительской квартиры. По краям дверцы ползли, извиваясь, деревянные тевтонские драконы, угрожающе разевали пасти, протягивая к нему жалящие языки.

"Они во всем виноваты! - подумал Николай Павлович с ненавистью. - Они виноваты!"

Он вспомнил мать, отца, брата Даню...

Когда он родился, брат уже был, и он рос с сознанием, что только так и должно быть. Мать подносила его к Дане, к его огромному лицу и говорила: "Это твой брат...". И только когда прошло несколько лет, он понял, что брат никогда не скажет ему даже двух слов. Но он понимал его своим особым образом, понимал, когда ему чего-то хочется и когда у него тоска... Потом он стыдился его ужасно, но любил, все равно любил... Этот образ, символ старшего брата, остался в нем навсегда. Пусть и расплывчатым образом, запечатленным в мозгу младенца.

Маленьким Николай Павлович любил играть с фотографиями довоенной Европы, и он хорошо помнил, как однажды, после обеда, выпив перед тем несколько рюмок водки, отец взял у него из рук эти фотографии и вдруг ударил кулаком по столу, так что жалобно взвизгнули роскошные саксонские фарфоровые тарелки, и победоносно воскликнул: "От этой Европы не осталось камня на камне!".

Много лет спустя Николай Павлович увидел, что осталось от той Европы...