Седьмая ложь

— Ты знаешь, кто это такая? — спросила я Марни, указывая на женщину, когда та отлучилась в фойе.

Поминки проходили в небольшом зальчике с огромными окнами на реку, в частном клубе, который на самом деле куда больше напоминал конференц-центр.

Марни покачала головой.

Она присутствовала тут лишь физически, слегка покачиваясь на своих слишком высоких каблуках и смаргивая пелену слез, то и дело застилавших взор. Мыслями же она была где-то далеко, снова и снова переживая те мгновения, когда поникла над телом своего мертвого мужа, те невыносимо долгие минуты, на протяжении которых старалась убедить себя в том, что еще есть надежда. С дрожащими руками и ногами, крепко сжатыми губами и влажными от слез щеками, она была как перепуганный ребенок.

Похороны моего мужа я помню словно снятые через «рыбий глаз». Образы, которые сохранила моя память, причудливо искажены, раздуты, точно воздушный шар, пугающе выпуклы. Я вижу скорбные лица собравшихся: их склоненные головы, их слабые улыбки, их стеклянные глаза, — они то вплывают в поле моего зрения, то вновь исчезают из него, они слишком близко, некомфортно близко ко мне, я чувствую чье-то теплое дыхание, сочувственные пожатия чужих рук. Интересно, что все они тогда видели, когда смотрели на меня? Неужели я тоже выглядела такой же хрупкой, такой же оглушенной и потерянной?

Поминки подходили к концу. Мы с Марни сидели рядышком и смотрели, как школьные друзья Чарльза открывают стеклянные двери и выходят покурить во внутренний дворик, как его университетские друзья пьют в память о нем, а Луиза бурно рыдает, уткнувшись в плечо какого-то дальнего родственника. Я изо всех сил пыталась быть общительной, перекинуться словечком с теми, кого видела раньше, принести свои соболезнования и поделиться воспоминаниями, но не могла отделаться от ощущения, что все они предпочли бы поговорить с кем-то другим. Мне казалось — как казалось всю жизнь, — что я из тех людей, которые постоянно слышат: «Приятно было с вами поговорить, но мне надо найти моего приятеля», или «Рад был увидеть вас снова, а сейчас, пожалуй, пойду-ка я в бар и выпью еще чего-нибудь», или «О, я вижу там Ребекку. Вы позволите?». Поэтому я вздохнула с облегчением, когда Марни поднялась, ухватила меня за локоть и потащила к выходу, умоляя, чтобы я отвезла ее домой.

В такси мы ехали молча. В заднее стекло било заходящее солнце — теперь, когда надвигалась осень, оно садилось раньше, — и в том, как оранжевый закат пламенел в зеркалах заднего вида, было что-то такое… такое эпическое. Это выглядело как заключительная сцена из какого-нибудь фильма и действовало на меня ободряюще, будто мир был мне благодарен за вмешательство.

Мы вошли в мою квартиру, и Марни сразу же отправилась переодеваться из платья в мою любимую пижаму.

— Я не понимала… — сказала она, появляясь вновь и устраиваясь на табурете перед барной стойкой. — Я не понимала, какой это ужас. Когда ты переживала все это, я не понимала, какой это на самом деле был ужас.

— Ты делала все, что могла, — заверила ее я, наливая кипяток в кружки. — И вообще…

— Я не понимала, — настаивала она. — Спасибо тебе за то, что пытаешься меня разубедить. Но мы с тобой обе знаем: тогда я не понимала этого.

Я поставила на столешницу перед ней кружку чая с молоком.

— Вот, выпей, — сказала я. — Тебе станет получше.

Она кивнула и обняла ладонями бока теплой керамической кружки.

Когда-то давно, еще до того, как погиб Джонатан, я спрашивала себя: всегда ли человек, переживший тяжелую утрату, становится более сострадательным? Теперь, после происшедшей в моей жизни трагедии, могу с полной уверенностью заявить, что, если такое вообще возможно, ответ на этот вопрос одновременно и «безусловно, да», и «определенно, нет». Я обрела бо́льшую способность к состраданию и в то же время не находила в себе склонности к эмпатии. Я понимала всю глубину горя Марни, но при этом не испытывала практически никакого сочувствия к Луизе с ее показной скорбью, истерическими рыданиями и прочими ужимками.

И пожалуй, когда Марни сравнила наши с ней утраты, мое сочувствие к ней самой тоже слегка ослабло. Я понимала, что она испытывает искреннее, глубокое и мучительное горе. Но одно дело потерять мужа, который был добрым, хорошим и любящим человеком, и совсем другое — того, кто никогда не был достаточно хорош.

Глава 22

Хочу рассказать тебе о неделях, последовавших за гибелью моего мужа. Они были, без сомнения, худшими в моей жизни, и все слова кажутся мучительно бесцветными, неспособными хоть сколько-нибудь передать это состояние. Не существует понятий, которые могли бы в достаточной мере описать те толчки, что сотрясают тебя в результате ужасной утраты. Да, смерть окружает тебя все время, она в каждом воспоминании, и каждый миг ты остро ощущаешь, что любимого больше нет. Но это лишь один столп горя. В общем и целом, ты теряешь нечто неизмеримо большее, чем человека; ты теряешь всю свою жизнь.