— Джейн! — прокричал Чарльз, будто бы издали. Потом последовало более тихое, даже вкрадчивое: — Она меня слышит?
— Слышу-слышу, — заверила я.
— Продолжай, — ответила Марни, но адресовано это было не мне. — Она говорит, что слышит.
— Джейн! — гаркнул он снова. — Могу я попросить тебя об одном одолжении? Я хотел бы, чтобы эта прекрасная женщина в грядущие выходные принадлежала только мне одному. Что скажешь? — вопросил он. — (Я прижала подушечку большого пальца к динамику, чтобы приглушить звук.) — Могу я рассчитывать на тебя? Это всего двое суток. Ты выдержишь, я в тебя верю.
Марни рассмеялась, вернее даже, по-девчачьи захихикала, поэтому я тоже засмеялась и прокричала в ответ:
— Без проблем! Она в полном твоем распоряжении!
Ну а что мне оставалось? Что еще я могла сказать? Я понимала, что это все означает.
— Но ты же придешь к нам на следующей неделе? — спросила Марни. — В то же время, что и всегда?
— Да, — ответила я. — В обычное время.
— Предупреди меня, если будет Стэнли, — сказала она.
— Его не будет, — отозвалась я.
— О, — оторопела она. — Вот как? Очень жаль.
Она была искренне удивлена, как часто бывают удивлены оптимисты, когда реальность идет вразрез с фантазиями. Марни всегда надеется, всегда предполагает, что следующий мужчина окажется
— В общем, если захочешь кого-нибудь привести, предупреди меня. — Марни нажала кнопку отбоя, и в трубке наступила тишина.
Я знала, что затеял Чарльз, и мне было страшно. Я сделала глубокий вдох, с шумом втягивая в себя воздух, потому что мою грудь словно опоясал тугой обруч, ребра содрогались от озноба, а горло то и дело перехватывало.
Ты уже в курсе насчет обручального кольца. Я считала, что оно спокойно лежит в ящике прикроватной тумбочки Чарльза; у меня не было никаких оснований предполагать, что это не так. Однако теперь я была совершенно уверена, что оно стремительно удаляется от Лондона, надежно упрятанное в кармане куртки, или в потайном отделении чемодана, или в бардачке сверкающей белой машины.
Лежа в постели в тот вечер, я представляла себе это кольцо. Вот оно, ждет своего часа в гостиничном номере, где-нибудь в ящике. У меня перед глазами стояла красная бархатная коробочка, а в ней — полоска золота с тремя ослепительными белыми бриллиантиками.
Я ненавидела одну мысль об этом. Ненавидела одну мысль о том, что она может выйти за него замуж.
В детстве у Марни были довольно сложные отношения с родителями: скорее рабочие, нежели родственные. Ее мать и отец были врачами, причем исключительно успешными каждый в своей области. Они постоянно находились в разъездах, так что Марни и ее старшего брата Эрика начали оставлять одних дома на несколько недель кряду, едва они научились самостоятельно добираться до школы и готовить себе еду. Родители появлялись в хорошие дни — на родительских собраниях и школьных концертах, — но в целом в жизни дочери практически не присутствовали. В плохие дни, в нормальные дни, в будни, из которых и состоит наша жизнь, рядом с ней не было никого.
До меня. Это была моя роль. Я любила ее безгранично, безоговорочно, беззаветно.
Чарльз считал, что он тоже может претендовать на эту роль. Но он ошибался. Потому что послать на чей-то столик в баре бутылку шампанского — не самоотверженность, а любовь к дешевым эффектам. Роскошная квартира — не проявление щедрости. Это бездумная расточительность. А дорогущее кольцо — символ вовсе не глубины чувств, а тупой самоуверенности, проявление чванства, приемлемого только для людей вроде Чарльза.
На кольцо я наткнулась в ящике его прикроватной тумбочки несколькими месяцами ранее.
Марни с Чарльзом на неделю уезжали в отпуск. Кажется, на Сейшелы или на Маврикий, точно не помню, — а у нас в Лондоне обещали в это время адскую жарищу. Марни переживала из-за цветов, которые развела на балконе: как они выдержат неделю на солнцепеке без дождей? Чарльз утверждал, что она волнуется из-за ерунды, ведь это всего лишь цветы, в конце концов всегда можно купить новые.
Я ела свой ужин, слушая их препирательства, и совершенно сознательно хранила молчание. Я покривила бы душой, если бы стала уверять, что их ссора не доставляла мне удовольствия, — видя, что Чарльз совершенно не понимает Марни, я испытывала некоторое злорадство, однако знала: вмешиваться бесполезно. И тем не менее у меня язык чесался сказать Чарльзу, что он ведет себя как полный придурок и, если эти цветы так важны для Марни, они должны быть важны и для него. Но я молчала.
На следующее утро Чарльз позвонил мне с просьбой: не могла бы я во время их отпуска заезжать к ним и поливать эти несчастные цветы?
Машину я не вожу. На метро от меня до их дома добираться более получаса. Так что сразу было понятно, что мне это будет не особенно удобно.