Седьмая чаша

Пока Барак не успел затеять спор, я спешился, подошел к воротам и приветственно кивнул стражнику. Тот, узнав меня, открыл калитку. Я снова оказался во дворе Вестминстерского аббатства.

Лавируя между кучами битого кирпича и прочего строительного мусора, я дошел до старого клуатра. Здесь царили тишина и спокойствие. Я шел по древним плиткам безлюдного дворика и напряженно думал. Мне удалось найти кое-какие зацепки, но от этого тайна стала еще более непроницаемой. Кого мы ищем — Годдарда или некоего молодого человека, что навещал Абигайль? И почему убийца выбрал своей пятой жертвой Кантрелла, в чем сомневаться не приходилось? Если это был Годдард, он должен был знать, что молодой человек вряд ли сможет защититься. Я поймал себя на том, что испытываю неизъяснимое удовольствие, представляя, как Кантрелл обрушивает свою палку на голову нападавшего, но тут же подумал, что Кантрелл, как и Мифон, пусть и опосредованно, имел отношение ко мне. С досады я тряхнул головой. Было бы опасно и глупо воображать, будто убийца, совершая преступления, ориентируется на меня, как артист на публику. Не потому ли он прилагает такие старания? Действительно ли он хочет запугать меня и заставить бросить это дело? Но, несмотря на все доводы здравого смысла, мне не удавалось избавиться от противного холодка в груди. Ведь я идеально вписывался в схему, по которой убийца выбирал жертв: бывший радикалист, превратившийся в отступника.

Я находился на взводе и решил прогуляться до старой церкви Вестминстерского аббатства в надежде хоть немного успокоиться. Неторопливо шагая вперед, я обнаружил, что дверь, ведущая в зал капитула, приоткрыта, а изнутри доносятся голоса и — удивительно! — стук молотков. Чуть помедлив, я шагнул в вестибюль.

Несколько одетых в черное клерков аккуратно вынимали из старых сундуков пожелтевшие древние свитки и укладывали их на плиточный пол. Рабочие, многие из которых для удобства взобрались на лестницы, приколачивали к стенам массивные деревянные полки, и под ними одна за другой скрывались обрамленные темно-бордовой каймой картины апокалипсиса. На моих глазах длинный гвоздь впился в туловище чудища о семи головах.

Один из чиновников, высокий молодой мужчина, посмотрел на меня вопросительным взглядом.

— Вы из церковного архива, сэр?

— Н-нет, я просто… проходил мимо и услышал стук молотков. Ну конечно же, теперь я вспомнил! Бывший зал капитула решено превратить в хранилище государственных документов.

Он кивнул с серьезным видом.

— Работы с государственными бумагами становится все больше и больше. Старые документы необходимо куда-нибудь переместить.

Я взглянул на стены.

— Значит, старинных фресок больше не будет?

Клерк пожал плечами.

— И витражей тоже, насколько мне известно. Что ж, в конце концов, все это не более чем старая монастырская бутафория. А эти маленькие росписи, на мой взгляд, так себе.

— Это Апокалипсис Иоанна Богослова. История, рассказанная в Книге Откровения.

Услышав эти слова, один из клерков поднял голову, а рабочие перестали стучать молотками. Молодой чиновник, который разговаривал со мной, подошел к стене и с видимым чувством неловкости посмотрел на изображение великой блудницы.

— Правда? — спросил он и, подумав пару секунд, добавил: — Что ж, конец света надо живописать жестокими картинами, такими, как эти.

«Еще один богомолец», — подумал я.

Выйдя наружу, я прошел по дорожке клуатра к монастырской церкви. Там царило безлюдье, лишь несколько церковников лениво слонялись туда-сюда. Огромное молчаливое пространство, в котором не осталось ни икон, ни украшений, было тускло освещено серым светом, лившимся сквозь высокие окна. Веками здесь молились монахи, а теперь тут царили безмолвие и праздность. Единственный стражник, стоявший у двери, спал, опершись на свою пику. Тут было нечего воровать. Все ценное уже прибрал к рукам король.

Я прошел к часовне Генриха VII, где покоился отец нынешнего короля. Большая сводчатая усыпальница до сих пор находилась на своем месте, и ее светлая каменная поверхность являла разительный контраст с полумраком, царившим в соборе. Я вернулся в неф и двинулся вдоль гробниц прежних королей.

Наконец я оказался перед саркофагом Эдуарда Исповедника. Сейчас он представлял собой простое каменное сооружение, но я помню, что до начала антимонастырской кампании эта усыпальница находилось в роскошном обрамлении золотых и серебряных статуй и икон, отражавших свет множества свечей. Возле могилы всегда можно было увидеть груды костылей и палок для ходьбы, поскольку считалось, что она обладает чудодейственной силой, исцеляющей калек. Насколько мне помнилось, одним из первых, кто обрел здесь исцеление, был горбун.

«Все это, конечно, чушь, — подумалось мне, — но чушь, обладающая огромной силой».