Седина

Девушка на нем красива тихой, домашней красотой. Чуть растерянная. Ее нужно рассматривать, изучать в уютной квартире или парке. Не здесь…

Богдана не подходит для улицы, как для армейского плаката – Мона Лиза.

Порывы ветра будут носиться вдоль улицы, скручивая в судорогах холодный воздух. Захлопают, то и дело, оторванным углом рекламы и сомнут бумажные пузыри.

Мне покажется, что я замечу призрачный, размытый во времени и движении силуэт, который бредет впереди. Захочется позвать Богдану, захочется, чтобы она обернулась… Но ведь это только мое воображение?

Щелчок.

– … аждый день я проходила мимо этого плаката, и та, другая Я стала казаться чужим человеком. Более удачливый, красивый призрак меня самой – из соседней реальности. Глядит сверху и усмехается.

Ее любят, ей подражают, ею восхищаются. А я?

Шаги. Чуть тяжелое от быстрой ходьбы дыхание.

– Под окном у меня бульвар и лавочка. Я часто вижу, как туда приходят пары: молодые, старые, подростки. И мне самой хочется однажды сидеть там, не знаю, просто рядом с кем-то. Это очень нужное чувство – ощущение близости.

Может, это будет Тот парень? Ну, пожалуйста, я же умерла, неужели мне не полагается никаких субсидий от Судьбы? Пенсии удачи?

Что-то в Нем есть, чего не хватает всем этим мужчинам-моделям. Может, ум? – пауза. – Хотя, последний мой парень был на редкость умный… Когда мы целовались, я всегда думала, не решает ли он параллельно теорему Пуанкаре или еще что-нибудь запредельное.

А может, наоборот, – у Него чего-то нет? Ненужного, плохого. Душа – как ядерная бомба: чуть лишку, и ба-бах!

Но Он меня не замечает. Какой-то синдром невидимки.

Шорох одежды.

– Пришла на эту самую лавочку. Я, наверное, сойду за дерево в своем пальто. Оно желтое. Любимое. Ой, а вон мое окно – третье слева на пятом. Я… а к…

Судорожный вздох.

Щелчок окончания записи.

Сколько раз мы пересекались, Богдана? Ехали вместе в лифте, шли по улице? Пару? Десять? Каждый день?

Я направлюсь к бульвару и отыщу ту скамейку. И окно, за котором дремлет Анна Ребер 1972 года. Где зевает кружка с глазами-бусинками и облепиховым ободком а Джек Лондон стоит каждый день в "Однодневней стоянке", точно обелиск нажатой на паузу жизни.

Падают на землю огненные листья, сгорают, тлеют. У осеннего воздуха привкус рябины, и рядом – призрачная девушка в желтом пальто. Вот она, в моем воображении: то мерцает, то гаснет, как солнечные пятна на сетчатке. Смотрит на окна покинутой квартиры и ждет кого-то. Меня?

***

Следующая запись.

Шорох.

– Сегодня заметила, что начинают седеть и выпадать волосы. Еще я постоянно принюхиваюсь – нет ли трупного запаха? – сопение. – Кажется, пока все нормально.

Надо делать инъекции, но я не могу. Будто признать свою болезнь…

Вчера пришло официальное свидетельство о смерти. И временный паспорт – на полгода. Неужели столько протяну? Я абсолютно не понимаю, что мне делать.

Сначала думала поехать в путешествие и заказала даже путевку, но потом бросила. Ну, поеду и чего?

Вот купила себе испанской ветчины и французский сыр без плесени. С плесенью нам не рекомендуют – вроде бы из-за гибели иммунной системы. Как обычно, раздирала упаковку зубами – ибо ножницы до сих пор не купила.

Целыми днями перечитываю Джека Лондона, слушаю музыку и телевизор. Смотрю на бульвар под окном – все мечтаю увидеть там себя, только не одну.

Смешок.

Кстати, у того парня внизу последнее время часто играет Анна Ребер, и я думаю – не потому ли, что он подслушал? Или просто совпадение? Хоть бы поздоровался как-нибудь, бестолочь невоспитанная.

Господи Боже, я до сих пор не сказала, почему хожу, как дура, с этим диктофоном и без конца болтаю. Это из-за сообщества "постжизнутых" – пара человек делали такие заметки, и… они стали настолько популярны, что теперь выпускаются альбомами; сериалы снимают.

Да, я поддалась модному течению. Интересно, напишут обо мне книгу? Ммм… "Богдана. Скрытая правда". Или: "Увидеть Богдану и умереть".

Смех. Тут же щелчок окончания записи.

Щелчок. В динамике – скрежет металла.

– Сегодня я впервые почувствовала трупный запах. Так перепугалась, что сразу выпила полфлакона консерванта и обмазалась гелем. Весь день хожу, принюхиваюсь.

Еще я купила ядреные грейпфрутовые духи. Концентрата там столько, что, кажется, можно спрятать запах Освенцима. О, и покрасилась. Надо же чем-то скрывать седину. Я теперь лиловая.

Грустный смешок.

Сижу в полузаброшенном дворе на качелях. Они ржавые и почти не двигаются. А до этого ходила в парк… – голос вдруг звонкий, восторженный, – сгребла вокруг себя большую гору листьев и в нее закопалась. Я там пряталась ото всех, пока не прилетел голубь, и тогда вскочила, побежала за ним, махая руками.

Заливистый смех.

– Господи Боже, бедный голубь, он так вытаращил глаза! Подумал, что настал конец свет или что-то вроде. Да…

Смех затихает; долгое молчание.

– Я все размышляю: надо сообщить, наверное, что я не жива. Только кому? На работе и так знают, родители умерли. Подруге? Но мы с ней давно не общались. Не будешь же звонить, мол, "Привет, Ксюш, как дела? Я тут скончалась".

Вздох. Щелчок окончания записи.