Седая нить

– Вот хорошо! Ура! Это я, Губанов! Губанов, Лёнька! Ты слышишь?

– Слышу.

– Володя, спасай!

– Что стряслось?

– Похмелюга. Жуть. Помираю прямо. Спасай.

– Что ж, попробую.

– Что ты делаешь?

– Выпиваю. И разговариваю.

– С кем?

– С Довлатовым и с Ерофеевым. На подходе – Сап гир и Холин.

– Вот компания! Красота.

– Я согласен.

– Можно приехать?

– Приезжай.

Положил я трубку.

– Кто звонил? – спросил Ерофеев.

Я ответил ему:

– Губанов.

– Лёнька? Лёнечка? Вот чудесно!

– Любопытно! – сказал Довлатов.

И опять зазвонил телефон.

И сказал я в трубку:

– Алло! Говорите!

– Володя, ты? – различил я знакомый голос. Интонации украинские узнавались в нём за версту. – Это Петя. Петро. Беленок.

– Петя, где ты?

– На Абельмановской.

– Что с тобой?

– У меня недопитие. Представляешь, однажды в Техасе я ограбил банк. А потом приходилось лепить мне Ленина. Штуку в год. И ещё – Чапаева. Случай был такой. Оба – с усами. Но Чапаев – без бороды. А у Ленина – так, бородёнка. Надоело ваять вождя. Выпил я. А добавить – не на что. В общем, это не что-либо как, а прямое как-либо что.

– Представляю.

– А кто у тебя?

– Ерофеевым с Довлатовым.

– Веня?

– Да.

– А ещё и Сергей?

– Совершенно верно.

– А можно мне приехать к вам?

– Приезжай. Да, ещё на подходе Сапгир, Игорь Холин и Лёня Губанов.

– Лёнька тоже будет?

– Конечно.

– Еду к вам.

– Давай, приезжай.

Положил я трубку на место.

– Кто звонил? – спросил Ерофеев.

Я ответил ему:

– Беленок.

– Петя? Очень хороший парень.

– Интересно! – сказал Довлатов.

И опять зазвонил телефон.

И сказал я в трубку:

– Алло!

– Здравствуй, здравствуй, Володя! – раздался тихий, светлый знакомый голос. – Это Пятница! Пятницкий. Слышишь?

– Слышу, слышу. Здравствуй, Володя!

– Что-то слышно неважно.

– Ты где?

– Я поблизости. Можно зайти?

– Заходи.

– Ты один?

– С Ерофеевым и с Довлатовым.

– Ну и чудесно! Можно к вам?

– Давай, заходи. Да, ещё на подходе Сапгир, Холин, Лёня Губанов и Петя Беленок.

– Вот это компания! Буду скоро у вас.

– Мы ждём.

Положил я трубку на место.

– Кто звонил? – спросил Ерофеев.

Я ответил:

– Володя Пятницкий.

– Замечательный человек!

– Это верно! – сказал Довлатов.

Только выпить хотел я с приятелями – как опять раздался звонок.

Но уже не звонил телефон.

Раздавался дверной звонок.

Три условных длинных сигнала.

И тогда я вышел в прихожую и открыл заскрипевшую дверь.

На пороге стоял мой друг прежних лет, Леонард Данильцев.

– Я к тебе, Володя!

– Я рад.

– Я пешком, из Марьиной Рощи. Прямо из дому. Телефон у меня барахлил. Извини, что заранее не позвонил. Повидаться вдруг захотелось. И рискнул я зайти на авось – вдруг ты здесь, а не где-то в разъездах? И пришёл…

– Заходи, Леонард!

И зашёл ко мне Леонард – и увидел Веню с Сергеем.

И ещё разглядел, прищурясь, благодатное изобилие на столе: выпивон и закуски.

Улыбнулся:

– Вот это да!

И увидел он – спящего Зверева.

На газете. Под батареей.

– Спит, – сказал я. – Пусть отдыхает.

Леонард показал на стол и спросил:

– Это Зверев принёс?

– Ну конечно!

– Я сразу понял. Чародей!..

Довлатов привстал:

– Добрый день, Леонард!

– Серёжа! Вы приехали?

– Да.

– Давно?

– Нет, недавно.

– И где живёте?

– У Володи.

– Здесь хорошо.

– Да, я понял это.

– А я это понял уже давно.

– Леонард! – подошёл к нему Веня. – Выпьем вместе! А, Леонард?

– С удовольствием. Прямо сейчас.

Ерофеев наполнил стаканы.

Мы, уже вчетвером, выпили.

Я сказал:

– На подходе Сапгир, Холин, Лёня Губанов, Петя Беленок и Володя Пятницкий.

И сказал тогда Леонард:

– Замечательная компания!

Леонард был необходимейшим человеком в нашей богеме. Он всегда охотнейшим образом принимал участие в сборищах, где читали стихи и прозу, пели песни и пили водку, задушевные разговоры до утра порою вели, где, подвыпив, бывало, ссорились, а потом, протрезвев, мирились, где кипела страстей крамола, где ходил по рукам самиздат, где показывали картины, где рождались авторитеты, появлялись чёткие мнения, возникали вдруг имена.

Леонард был ещё и отшельником. В дни, когда он много работал. Замыкался, для всех нежданно, как-то резко, разом, в себе. Исчезал с горизонта. Словом, был спасаем, как все мы, творчеством. Не томился своим одиночеством. В нём являлась живая речь. Был ещё он главой семейства. Он с детьми возился своими. На гастроли жена уезжала – оставался весь дом на него. Муки быта терпел смиренно. И воспитан он был отменно. И, конечно же, образован. И – талантлив. И всё – при нём.

Он стоял, мой друг Леонард, посреди квартиры, поджарый, длинноносый, высоколобый, поводя глазами вокруг, – и в зрачках его, странно прозрачных, несмотря на их темноту, как в воде, прохладной и чистой, озорные светились искры, – и доволен он явно был, что житейских забот маета где-то там, позади, осталась, чтоб забыть о ней хоть ненадолго, – и тогда-то, чуткой струной весь напрягшись, как будто услышал долгожданную светлую музыку вдалеке, вдруг взмахнул он рукой.

И сейчас же в дверь позвонили.

И зашёл в квартиру Сапгир, улыбающийся, усатый, и достал две бутылки водки, всем сказав:

– Приветствую вас!