Сеченов

«Из-за этой книги меня произвели в ненамеренного проповедника распущенных нравов и в философа нигилизма… в наиболее резкой форме обвинение могло бы иметь такой вид: всякий поступок, независимо от его содержания, считается по этому учению предуготовленным природой данного человека, совершение поступка приписывается какому-нибудь, может быть даже совершенно незначащему, толчку извне, и самый поступок считается неизбежным откуда выходит, что даже злой преступник не виновен в содеянном злодеянии; но этого мало, учение развязывает порочному человеку руки на какое угодно постыдное дело, заранее убеждая его, что он не будет виновным, ибо не может не сделать задуманного.

В этом обвинении пункт развязывания рук на всякое постыдное дело есть плод прямого недоразумения.

В инкриминируемом сочинении рядом с рефлексами, кончающимися движениями, поставлены равноправно рефлексы, кончающиеся угнетением движения.

Если первым на нравственной почве соответствует совершение добрых поступков, то вторым — сопротивление человека всяким вообще, а следовательно, и дурным порывам. В трактате не было надобности говорить о добре и зле; речь шла о действиях вообще, и утверждалось лишь то, что при определенных данных условиях как действие, так и угнетение действия происходят неизбежно, по закону роковой связи между причиной и эффектом. Где же тут проповедь распущенности?»

Никакой проповеди распущенности, разумеется, и не было. Не было и недоразумения в обвинениях — обвинители отлично понимали, о чем речь, и как раз понимание материалистической сущности объясненной Сеченовым психической деятельности и напугало их до смерти.

Но у прокурора судебной палаты, куда было передано дело из окружного суда, возникли серьезные сомнения: он, прокурор, должен точно придерживаться буквы закона, а не рассуждений о нравственности и религии, а где он возьмет такой закон, по которому можно было бы осудить книгу и ее автора? И прокурор, не желая ударить лицом в грязь по такому громкому процессу, вошел в министерство юстиции с представлением о том, что «упомянутое сочинение проф. Сеченова не заключает в себе, по его мнению, таких мыслей, которые могли бы быть подведены под точный смысл уголовных законов и за распространение коих сочинитель, на основании ныне действующих узаконений, мог бы быть признан подлежащим ответственности».

Машина дала обратный ход. Министр юстиции князь Урусов уведомил министра внутренних дел Валуева о затруднениях прокурора, согласился с его сомнениями в успешном окончании судебного преследования по этому делу и присовокупил от себя, что «…гласное развитие материалистических теорий при судебном производстве этого дела может иметь последствием своим распространение этих теорий в обществе, вследствие возбуждения особого интереса к содержанию этой книги…».

Урусов советует быть осторожным и не давать дальнейшего хода преследованию книги Сеченова.

Министр внутренних дел внял умным советам и, хотя был убежден, что этот нигилист и материалист — человек более чем вредный для царской России, ибо на место «учения о бессмертии духа» он, Сеченов, выставил «новое учение, признающее в человеке лишь материю», — судебное преследование вынужден был приостановить.

31 августа 1867 года, через семнадцать месяцев после начала всей гнусной возни, арест с книги «Рефлексы головного мозга» был, наконец, снят.

Три тысячи экземпляров разошлись мгновенно. Это был полный триумф Сеченова и его учения. Но оставаться сейчас в России он не мог — его тянуло подальше от полицейского режима в науке, в спокойную тихую обстановку, где он мог бы, не отвлекаясь, заняться новыми, чрезвычайно интересными исследованиями. И он уехал в Швейцарию.

2

22 сентября Сеченов прибыл в Грац. Здесь профессорствовал старый друг, ученик Людвига — Роллет. К нему Сеченов приехал вместе с молодым гистологом А. Е. Голубевым, который собирался в Граце готовить свою диссертацию.

На душе у Ивана Михайловича было неспокойно: оказалось, что и он подвержен некоторой страсти, которую так презирал в других.

Незадолго до отъезда из Петербурга он стал замечать за собой нехорошее: он ревновал. Ревновал Марию Александровну — нет, конечно, не к Бокову — к Владимиру Онуфриевичу Ковалевскому, их общему другу, чудному, милому человеку, который стал почти неприкрыто ухаживать за Машей.

Возможно, конечно, что ему только показалось, а возможно — почему бы и нет? Почему Ковалевский должен был избегнуть того, чего не удалось избежать ему: почему он не мог влюбиться в Марию Александровну?

Но если он и влюбился, то не следовало ей поощрять эту влюбленность и не потому, конечно, что он, Сеченов, ей не доверяет, а просто не надо допускать ничего, что могло бы вызвать скандальные сплетни и ущемить ее самолюбие. Ведь именно из-за этого, из страха перед скандалом, он ради Маши согласился на неопределенное время скрывать их отношения. Хватит, что и о них слухи бродят в обществе, каково же будет, если еще узнают об ухаживаниях Ковалевского?..