Себастьян, или Неодолимые страсти

— Не понимаю, — сказал Тоби якобы беспристрастно, но не в силах скрыть тот факт, что он уже довольно-таки пьян, — как будущее может быть похоже на прошлое. Благодаря науке, мир подошел к своему концу, женщина получила свободу, хотя она все еще привязана к колесу деторождения; она свободна по своему усмотрению распространять бесплодие. Баланса полов больше не существует.

Гален выглядел растерянным и испуганным. Зато Сатклифф одобрительно кивнул.

— Как раз об этом я говорил Обри, чем привел его в сильное замешательство. Он тоже верил, что все пойдет, как шло прежде. Пришлось рассеять его иллюзии. Скоро нам всем предстоит сотрудничать в создании предсмертной книги, и важно, чтобы мы смотрели на все одними глазами, чтобы она была написана, как все хорошие книги, плацентарной тенью, мной! Собственно, если ей суждена историческая правдивость, то я бы назвал ее «ЖЕНЩИНА — РУТИНА, МУЖЧИНА — МЯТЕЖ». Ну и, естественно, еще одним результатом запутанного положения вещей будет возрастающая импотенция мужчин — ип refus de partir, mourir ип реи beaucoup quoi![92] Мое основное генетическое алиби, моя потенция, исчезнет совершенно безболезненно.

Он негромко застонал, по-актерски ёрничая. Все это было рассчитано на то, чтобы усилить страдания несчастного Шварца. Если поверить Сатклиффу, то на будущую медицину надежд не оставалось — особенно на такую хрупкую и спорную ее часть, как психоанализ. К тому же, он еще и шутил на этот счет — шутил над трагедией! Шварц неуклюже поднялся и, не контролируя себя, огляделся, словно в поисках оружия. Что до уместности подобных тем именно в этот вечер — в праздник Победы после почти десяти лет войны — то все это казалось необыкновенно смешным. Констанс тоже поднялась, сочувствуя ярости Шварца, и приготовилась последовать за ним, несмотря на уговоры остальных, просивших ее остаться. Когда они отошли подальше от шума и сверкания, Шварц, подумав, вынужден был с горечью признать, что Сатклифф, несмотря ни на что, прав. Пустословие придет на смену философии, прикладной иудаизм — демократии, бесплодие — плодовитости… и так далее. Ничего не попишешь. Но, по крайней мере, он, Шварц, отказывается легкомысленно это воспринимать. Он не равнодушен, ему не все равно!

Наконец они подошли к безлюдной стоянке такси, и Шварц обернулся, чтобы пожелать Констанс спокойной ночи, ибо она решила остаться в своей городской квартире.

— Мне жаль, что я оказался не на высоте в День Победы, — покаянно произнес он. — Но во что прикажете верить?

Они обнялись, и он долго, с нежностью смотрел на нее, прежде чем отвернуться, — таким Констанс запомнила его на долгие годы, потому что в последний раз видела Шварца живым. Она запомнила его нежность и профессиональную гордость, связывавшие их во имя несовершенной науки.

Констанс долго смотрела вслед такси, испытывая смутное предчувствие чего-то важного, что должно было произойти, вот только она не знала, чего!

Глава девятая Конец пути

«ДЛЯ КОНСТАНС», — написал Шварц фиолетовым мелком на их общей доске, прежде чем переписать эти слова на вырванный из рецептурного блокнота листок бумаги, который он прикрепил к диктофону. На листке были стрелка и восклицательный знак, и они указывали на пирамиду из бобин, на которых Шварц записал правдивую историю своей смерти, своего самоубийства. Было бы печально, если бы по какой-нибудь неприятной случайности их не заметили или стерли бы запись. Бобины были тщательно отобраны и пронумерованы. Они давали возможность послушать его рассказы и объяснения по порядку. У Шварца всегда была мания порядка — она досталась ему в дополнение к честности. Вот и в данном конкретном случае ему было необходимо представить свое решение как разумное и простительное, потому что логически обоснованное. Тем не менее, к его чувствам примешивалось чувство вины, отчего и возникла необходимость в том, чтобы уяснить все для себя самого.

И Шварц и Констанс презирали самоубийц!

Ну, так что же произошло?