Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша

Купила мне как-то жена ботинки на микропорке. "Носи, говорит, на здоровье, а то босиком ходить по издательствам - ноги отдавят. Увы, говорит, это тебе не античные Афины до нашей эры". В глубине души я чувствовал, что она права. Без ботинок действительно как-то не очень хорошо. Особенно весной, когда уже нет на улицах мягкого снега. Кроме того, наряду с санитарным аспектом существует еще и социально-исторический, которым мы по известным причинам пока тоже пренебрегать не можем и в силу этого вынуждены в республиканских центрах обеспечивать необходимый процент населения ботинками и даже сахарным песком. Таким образом, приобретение ботинок со всеми имеющимися плюсами и минусами носило скорее прогрессивный характер. Дело в том, что в эту эпоху были ботинки только сороковой номер. А я ношу как раз сорок второй. Однако я их все-таки взял в руки, постучал, естественно, по подошве, обтер рукавом. Потом решил примерить. Но настроение уже было испорчено. Сунул я в них ноги, нажал, потом потопал по специально подложенной газетке, вроде влез. Хожу. Душа заходится. А хожу. Чувствую, что не по дням, а по часам растет у меня на среднем пальце правой ноги мозоль. Но я знаю, что такой случай уже был в истории, и хожу. Кроме того, я же понимаю, что как хочешь, хочешь босиком ходи, хочешь в ботинках номер сорок. По существующему законодатель-ству каждый человек имеет право ходить в обуви любого размера. Но так жить дальше становится невозможно.

И стал я тогда принимать пирамидон с анальгином, по 0,25, перед ботинками за двадцать минут. Ну, более или менее. Действует приблизительно до двух - двух с половиной часов.

Но разве это выход из положения? Конечно, нет. Надо менять ботинки. Самым решительным образом надо срывать такие ботинки и надевать новые, чтобы они не мучили человека.

И тогда я понял, что паллиативы и пирамидоны далеко не во всех случаях могут разрешить противоречия исторического процесса.

И тогда я понял, как возникают непримиримые противоречия между производительными и производственными отношениями.

Социологическая концепция "Трех толстяков" проста и выразительна, как плакат, и процити-рована по учебнику политграмоты начала 20-х годов. Концепция признает только классовую борьбу. Социальный разрез общества в романе таков: финансовая (франт) и торговая (продавец шаров) буржуазия, земельная аристократия (графиня с девочкой), военная каста (капитан Бонавентура) и бюрократия (канцлер, министры). Это один лагерь. Другой лагерь - народ - представлен рабочими, ремесленниками, городской беднотой.

Между двумя лагерями-антагонистами - интеллигентская прослойка, занимающая промежу-точное положение и в таком качестве являющаяся или неподкупным слугой народа, или, наоборот, продажной служанкой буржуазии. Продажная интеллигенция, являющаяся служанкой буржуазии (воспитатель с прыщом, профессор-зоолог, клоун, учитель танцев и некоторые др.) предает народ. Часть продажной интеллигенции (силач, испанец с вращающимся глазом, директор балагана) предает вождя восстания. Ряд представителей свободных профессий (ученый доктор и некоторые др.), а также известная часть художественной интеллигенции (старый клоун, владелец балаганчи-ка, девочка-танцовщица и некоторые др.) спасают вождя восстания, несмотря на временные колебания, свойственные интеллигенции вообще в силу ее промежуточного положения.

Социальные взаимоотношения в романе и мотивы поступков таковы:

"У франта умерла тетка, имевшая много денег...

Франт получил в наследство все теткины деньги. Поэтому он был, конечно, недоволен тем, что народ поднимается против богачей".

Социальная дифференциация городского населения представлена таким образом:

"В публике тоже произошел скандал. Особенно шумели те, кто был потолще..."

Дальше следует разложение армии.

Гвардейцы кричали:

"- Да здравствует оружейник Просперо! Да здравствует гимнаст Тибул! Долой Трех толстяков!"

Крепнувшее классовое самосознание народа изображено так:

"- Мы не хотим строить плахи для ремесленников и рудокопов!"

По простоте и ясности ходов, совершаемых фигурами-масками, разыгрываемое писателем представление похоже на зрелище для народа, которое устраивает всякая победившая революция. Незадолго до Олеши подобные вещи делал Маяковский в "Мистерии Буфф" и в "150000000". А задолго до Маяковского - в 1789 году - Луи Давид.

Не вызывающие сомнений социальные взаимоотношения и мотивы поступков в романе, сведенные к черно-белой графике, были результатом не наивной социологии, а свойствами жанра.

Что же касается концепции романа, то она была не наивной, а вульгарно-социологической.

Вульгарно-социологической она была потому, что в это время господствовал вульгарный социологизм. А Юрий Олеша был не таким человеком, чтобы возражать господствующей концепции.

По этой концепции (а следом за нею и по другим) все отрицательные герои должны быть непременно дураками.

Вульгарный социологизм, утешаясь, думал, что русская монархия управлялась бездарностями и ничтожествами. А Юрий Олеша, конечно, сразу написал:

Россией управляли дурни

И воры: нужно было им