Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

Интересно, он в самом деле так думает или сболтнул для красного словца? Затевать сейчас спор не хотелось. Голова все еще кружилась. От усталости, верно, не от пива же? Зал постепенно наполнялся. Свечи горели тускло, но он различил в толпе угловатую, стремительную Элеонору Маркс-Эвелинг и не поспевавшую за ней тщедушную фигурку мужа, доктора Эвелинга. Мелькнула юная Лилиан Буль в клетчатом платьице с белым воротничком — не то пансионерка, не то Золушка, не успевшая принарядиться для бала. Добрые английские друзья! Но как не хотелось сейчас даже словом перемолвиться на чужом языке! Так бы и сидеть, закрыв глаза, предаваясь ощущению уюта, нахлынувшего от этих степ. Представить себя где-нибудь у отца Кропоткина на Староконюшенном или в аксаковском гнезде. В домах, где он никогда не бывал и не мечтал бывать, но которые так ясно чудились в эти минуты. Слушать, как глухо пробили за стеной семь раз куранты, как мерно ударяют капли дождя о наличники. Во всем мире одинаково ударяют капли дождя. В сербской деревушке, в Милане, на Сивцевом Вражке...

— Сергей! — окликнули его.— Что ты забился в дальний угол? Ты же близорукий...

Он открыл глаза. Феликс Волховский, как всегда озабоченный, сутуловатый, будничный, подталкивал к нему кудрявого молодого человека, с бравой офицерской выправкой, в мутно-зеленом жилете с красными мушками.

— Знакомьтесь. Владимир Семенович Гуденко, о котором нам столько писали из Нью-Йорка. А это Сергей Михайлович Степняк...— он запнулся. Видно, хотел назвать настоящую фамилию.

Странно как-то показалось. Седоволосый, изможденный Волховский, будто навсегда сохранивший следы пребывания в Петропавловском узилище, держался, свободно, с непринужденным изяществом, а его щеголеватый, с иголочки, спутник мрачно тупился, и в самой выправке его было что-то напряженное, будто его свинцом налили, как ваньку-встаньку. Застенчив, наверно. А заговорил нестеснительно, приятным баском:

— Я слышал, устроительница — бывшая оперная певица?

— Женя Линева пела в Большом театре,— сказал Степняк.— И с большим успехом. Ей предсказывали блестящую артистическую карьеру. К тому же ее знали и московские этнографы как собирательницу русских народных песен. Но муж должен был покинуть Россию, и она бросила театр.

— Русские женщины...— вздохнул Волховский.

- Мария Осиповна умерла в Италии? — спросил Гуденко.

Степняк искоса поглядел на Феликса. Жена Волховского Мария после неудачной попытки устроить мужу побег из тюрьмы тяжело заболела и умерла в Италии, почти что на руках у сопровождавшего ее Степняка. Осведомленность, которую поторопился проявить малознакомый человек, показалась бестактной. Есть незаживающие раны. Гуденке не ответили, и все трое надолго замолчали.

Тем временем на самодельный дощатый помост выбежали девушки в косоклинных сарафанах, в расшитых бусами кокошниках. Пышные белые рукава при каждом движении взлетали, как крылья. Не зря называют русских красавиц лебедушками. За ними выстроились парни в кумачовых косоворотках, седенькие балалаечники тащили стулья.

Последние томительные минуты ожидания, и хор грянул «По улице мостовой». Сильно, широко зазвучали молодые голоса под низкими сводами. Хотелось подпевать. Степняк шептал про себя: «Шла девица за водой, за холодной ключевой...» Потихоньку притопывал ногой. Подумалось, что просторная, торжественная эта мелодия будто создана для национального русского гимна, и удивительно, что Глинке, великому Глинке, это в голову не пришло. Тут и ширь русских степей, и неторопливое достоинство русского простолюдина, и величавая поступь той, что «коня на скаку остановит», и озорные отголоски «Камаринской».

А чистый протяжный альт затянул совсем другое — «Как задумал сын жениться». Щемящую песню о том, как «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь». Вся российская покорность, бесправность, от татарских ханов до пьяного урядника, трепетала и ныла в этих звуках. Смогут ли понять ее безысходность англичане, собравшиеся тут? Ведь сын-то «взял он шашку, взял он остру и зарезал сам себя». Это же не Вертер, не мадам Бовари, по-ихнему — совершенный дикарь, да и по сути — ледащий парнишка из какой-нибудь «Неурожайки тож».

Он поглядел вокруг. Публика как в англиканской церкви. Сидят с приличным случаю скорбно-достойным видом. Даже Шоу слушает с непроницаемым лицом, закинув голову, распушив веером рыжую бороду. А и поняли бы они, что толку? Глеб Иванович Успенский, переведенный на английский, глухо прошел. Скучным показался.

Аплодисменты раздались, однако, довольно дружные. Это, конечно, еще не значит, что поняли и понравилось. Публика собралась либеральная, готовая поддержать любое филантропическое начинание. Сбор от концерта предназначался в Фонд вольной русской прессы. Нельзя не оценить такую поддержку, а все вспоминается, как недавно высказался Бернард Шоу: «Филантропы — это паразиты, живущие нищетой».