Счастливый Феликс: рассказы и повесть

Непрерывно раскачивалась уродливая фигурка. Свет от встречных машин больно резал глаза. Все не так. У меня нет жены, мы разошлись. Сам говорил, Стелла не спрашивала. Зачем? Если человек захочет, сам и скажет, и спросит. Он появлялся всегда неожиданно, она не знала, когда его ждать, – и потому ждала все время, каждый день, все два месяца. Встречались и на работе, но там была только работа – он был фанатик, засиживался в лаборатории до темноты.

Думалось в прошедшем времени – так было легче; прошло это время, прошло. Два скоротечных, как чахотка, месяца. Чахотка и есть, когда каждый вечер мог оказаться последним. Он уже прошел, последний вечер, и только сейчас она поняла, что не запомнила, чем он отличался от остальных. И знал ли Мальчуган, что больше таких вечеров не будет, что красно-оранжевая жена встала на тропу войны?

Правильно сделала пожарная баба, молодец: надо бороться за свое семейное счастье, нечего разбрасываться мужьями – неровен час, всегда найдется какая-нибудь «курочка Ряба»: выслушает, приютит, спасет. А там, глядишь, и уведет.

…Уродец замер, перестал мотаться по стеклу. Машина стояла. Цифры на счетчике расплывались перед глазами.

– Вы что-то сказали?

– Два сорок, – повторил водитель.

Петербургская старушка Повесть

1

Отец позвонил Павлу в конце рабочего дня: «Приходите к нам ужинать»; а кто же не думает об ужине в седьмом часу, когда давно забылся обеденный перерыв?

Скоро на кухне засвистел чайник, а чаепитие у Спиваковых растягивалось надолго, да и не хотелось торопиться в ноябрьскую темноту. Хозяин, осанистый пожилой мужчина с выпуклым лбом и твердо очерченной челюстью, сидел за столом по-домашнему, в подтяжках. Галина Сергеевна, его жена, резала кекс. Она принадлежала к числу тех женщин, которые не стараются выглядеть моложе своего возраста потому что жизнь их давно благополучно устоялась, дети и внуки, слава богу, здоровы, а что еще нужно?

У Павла крутой, как у отца, лоб частично был скрыт густыми русыми волосами; легкой скуластостью и темными глазами он походил на мать. Рядом сидела Валентина, его жена: пухлые губы, рыжеватые волосы до плеч, челка, – и крутила на запястье часики, рассеянно прислушиваясь. Разговор вертелся вокруг какой-то тетки Иннокентия Семеновича.

Павел откусил кусочек кекса.

– М-м, вкусно! Сама пекла, мать?

На губах, как изморозь, появилась нежная белая каемка сахарной пудры. Галина Сергеевна замахала обеими руками:

– Да когда мне печь, в нашей бакалее давали.

– Салфетку возьми, – шепнула Валентина. Сама она кекс не пробовала – худела под новые джинсы.

– Вот мы и подумали с мамой, – Иннокентий Семенович коротко взглянул на жену, – что, как ни крути, а надо что-то делать.

Павел слизывал с пальцев сахарную пудру. Отец снова оседлал своего конька: что-то делать, что-то делать; опять про тетку. Сам Павел никогда ее не видел, только и знал, что живет в Ленинграде, родители тоже когда-то там жили, еще до его появления на свет.

За шесть лет замужней жизни Валентина впервые услышала о ленинградской родственнице. «Типичная петербургская старушка» – охарактеризовал свекор свою тетку, словно придержал тяжелую дверь Эрмитажа и оттуда, мелко семеня, вышла старушка в потертом лицованном пальтеце, с ветхим ридикюлем в руках.

Ну уж и с ридикюлем, одернула себя Валентина, восемьдесят седьмой год на дворе. Джинсы надо примерить с той польской рубашкой в клетку, и чтобы впереди узлом…

– Совсем одинокая, – продолжал Иннокентий Семенович, – вдова. Так и живет.

Это было понятно: ежовщина, десять лет без права переписки, надежда и долгое ожидание, а там и война, блокада…

– В прошлом году мужа схоронила, – Иннокентий Семенович отхлебнул чай.

«Слава богу!» – чуть не вырвалась у Валентины кощунственная фраза, потому что не сумела бы объяснить облегчение от того, что не тогда, не там и не так умер муж неизвестной старушки.

– А дети где?

Спросила, хотя ответ вырисовался так же легко, как лицованное старушкино пальтецо, в котором та стояла у могилы, где рядом растерянно топтались взрослые сыновья, вызванные накануне из других городов, а теперь разъехавшиеся по домам. Она осталась и сидит подолгу в тишине, нарушаемой только боем старинных часов; сидит и перебирает фотографии, погружаясь в воспоминания о муже. Воспоминания – вот и все, что ей осталось. О будущем, одиноком и безнадежном, лучше не думать. Очки на покрасневших от слез глазах, черное платье с пожелтевшим кружевным воротничком, остывающий чай…

– Налей мне еще чашку, Галя, – попросил Иннокентий Семенович жену и почти без паузы продолжал: – В том-то и дело, что детей у них не было, всю жизнь прожили вдвоем. Были бы дети, я бы не стал вам с Павлом голову морочить.

Встретив удивленный взгляд невестки, кивнул на сына и пояснил:

– Я ему говорил уже. Человек пропадает, в буквальном смысле пропадает, – и потянулся к варенью.