Счастья и расплаты (сборник)

набрался мужества, кроме него, сказать о самом себе с такой беспощадностью: «Не мне, о, не мне говорить вам про честь: /в родимых ламанчах я самый бессовестный что ни на есть трепач и обманщик. /Пока я вслепую играю и пью, /игруч и отыгрист, /в душе моей спорят за душу мою /Христос и Антихрист». Да внутри каждого из нас происходит этот спор, но многие ли решились признать это перед всеми? Самое парадоксальное, что от него вдруг потребовали какие-то жалкие партийные инстанции покаяния, в том времени он покаялся столь неувиливающе перед самой высшей инстанцией на свете, только не в том, чего они добивались. В конце концов, он был исключен из Союза писателей. За что же? Да за человеческое сочувствие. К ссылаемым опять за колючую, хорошо ему известную, лагерную инакомыслящим писателям. К стольким, вынужденным уезжать с Родины без обратного билета. За стихи о «воровских» похоронах Твардовского, на которые пускали только «по талонам». Вот что говорил секретарь райкома Иваненко Н. В. в 1973 году, требуя его исключения: «У Чичибабина в стихах пессимизм, упадочнические настроения. Мистически-религиозный характер. Есть попросту вредные стихи. Антисоветские. Стихи о Твардовском. Стихи об уезжающих в Израиль…»[13]. Где сейчас этот секретарь райкома? А его внуки, наверно, ходят по улице, названной име-

нем Бориса Чичибабина, и даже не догадываются, какую зловещую роль играл их дедушка в судьбе этого человека, чьим именем названа эта улица. У Чичибабина даже отобрали его литературную студию, куда когда-то, к его счастью, пришла 24-летняя инженер-энергетик Лиля Карась, писавшая тогда стихи: «Как немые, мычали мы в рамы двойные». Над этими стихами кто-то высокомерно посмеивался, а он сразу почувствовал в ней что-то родное. Именно она, когда он остался совсем один, без какой-либо работы, в положении изгоя, терпеливая, чуткая и стойкая умница, разделила его гражданские страсти, не погасив их, а лишь не позволив превратить его жизнь в сплошное самосожженчество, к чему он был готов. Ей он посвятил «Сонеты любимой», где есть такие строки: «Мир обречен. Спасти его нельзя. /А я тебе читаю вслух Софокла». Пока есть еще женщины, которые способны слушать и понимать и Софокла, и Чичибабина, мир вовсе не обречен. Нашелся и прекрасный человек Иван Федорович Светлов, начальник отдела транспортно-троллейбусной конторы, который всегда сочувствовал бедам человеческим, начиная с инвалидности собственной дочки, и, хотя его самого могли уволить за это, все-таки пристроил опального поэта в свою контору. Милосердие к опальным людям было тогда наказуемо. Власть лицемерно преследовала Чичибабина за все те принципы социализма, которые она же когда-то провозгласила. Я добавлю – поэтому она и развалилась вместе с Советским Союзом. А «антисоветский» Чичибабин переживал это как трагедию народов и свою личную. Нравственные правила, которые проповедовал Чичибабин, были начертаны в Библии, написаны Григорием Сковородой, Толстым, Пастернаком и, самое главное – были воплощены в нем самом, как в душе колокола. Кротость – в перенесении страданий. Мощь – в их преодолении. Чисто по-человечески он, может быть, был самым лучшим из всех поэтов, а может быть, просто лучшим человеком изо всех людей, которых я встречал в моей жизни. Уверен, что Тарковский, если бы встретил его и вгляделся, выбрал бы именно Чичибабина на роль Андрея Рублева. Он был праведник. Но не такой смиренный, как князь Мышкин. Он был еле сдерживающий себя, но все-таки неистовый праведник – воин, прячущий в себе под кажущимся многотерпением нечто аввакумовское. Таким, возможно, Алеша Карамазов стал бы в зрелости, как задумывал Достоевский, в той части «Братьев Карамазовых», которую не успел дописать. Чичибабин презирал недолюдей без принципов, умевших тем не менее с деляческой холодностью, несмотря на взаимозависть, переходящую во взаимоненависть, «договариваться не только друг с другом», но также и с надсмотрщицким временем, в котором они жили, с ложью, которая царила. Не случайно в своем предсмертном предисловии к своему избранному он, не называя меня по фамилии, процитировал мою строку из стихотворения «Мед»: «Непредсказуемо-ужасное, невероятное, немыслимое, кощунственное и в то же время абсолютно понятное и даже, вероятно, неизбежное объединение коммунистов, самых еще косных и твердолобых, и монархистов, черносотенцев. Но во-впервых, как сказал поэт, «они всегда договорятся»: интересы-то одни, имперские, кровные, шкурные. И во-вторых, чего же было и ждать в неразберихе и бессмысленности нашей жизни, при нашей некультурности и бездуховности». Он сам был враг каких-либо сговоров, в том числе и с собственной совестью. Обожая святое для него слово «Россия», он одновременно считал, что ничто не подрывает престижа любой страны, в том числе и России и Украины, как завистливо ограниченный национализм.