Счастье-то какое!

Пианистка всегда играет в одном и том же концертном костюме: блестящий жакет и гипюровая юбка в черную складку. Кажется, что так пианистка и родилась, и живет: ходит в блестках и гипюре в придомный магазин за консервированным горошком и сливочным маслом, возит рассаду в электричке, моет концертными руками чашки и картофелины, подметает полы, заткнув гипюровый шлейф высоко за пояс. А вот на сцену выходит конферансье – неустойчивая тяжелая женщина на малюсеньких каблучках. Она объявляет следующий опус и пропадает в мягкой складке кулис.

Еще никто не знает, что этой ночью у Кати был гость. (Сейчас она сама не выдержит и расскажет всё Ксюше.) Они познакомились на празднике фармацевтического журнала. Его глаза глядели задорно сквозь стекла очков, как личики детей из окон поезда, едущего на море. «А это Костя, он у нас король вакцин», – Катя улыбнулась, посматривая под стол – не повернуты ли его ботинки к ней? Увидела, что повернуты. Гости рассыпались в другие комнаты отламывать ножки винным бокалам, а они остались с Костей, почему-то остались.

Звуки набегают волной на руки пианистки, но она, видно, тоже не промах: ловит их сильными пальцами, а потом отбрасывает назад, к черной лаковой крышке. Между левым и правым регистром чувствуются какие-то недоговорки и даже противоречия. Иногда звуки закатываются в углы клавиатуры, а пианистка вынимает их по одному и собирает обратно. Непростая работа.

Они тогда с Костей смутились друг другу и побежали искать спрятавшихся по кабинетам коллег. Выбежали на улицу, примкнули к курящим, хохотали и горлопанили, вспоминая одну французскую песню: «Ну как же там? Люа-де-ля-мэзон-же-пансэ-а-туа!» Пели всю ночь, а потом, когда под утро зашли в американский дайнер на Покровке, Костя притих и заснул, не переставая что-то жевать. (Раньше она видела такое только у младенцев и знала, что если сейчас отобрать еду и вынуть сосок изо рта, младенец проснется.)

Катя хотела попрощаться перед домом, но он взялся проводить ее до подъезда. Почти обманом проскользнул в ее игрушечную квартиру с кукольной кухней и балконом, на котором до этого помещались только циркуль и два карандаша. (Надо ему объяснить, что для улыбки, целого мужчины и пачки сигарет всё это и вовсе не предназначено.) Балкон перечеркивал их пятью мокрыми бельевыми веревками, на которых темнели детские носки, зацепившись флажками. Потом Катя залезла с ногами на кухонный подоконник, а Костя сидел около ее колен и гладил руки.

Звуков нападало так много, что они вот-вот подберутся к слуховым окошкам. Табуреточка вырастает до табурета, рояль грохочет чугунной рамой, форбаумом и вирбельбанком, наезжая золочеными колесиками на слушателей нулевого ряда, щетиня латунные винты и обрушивая свою черную лаковую ярость в проходы. И тут женщина-конферансье, которая вдруг тоже стала большой и величественной, как консерваторская люстра, отпускает уцелевших в буфет. Можно передохнуть.

«Ну, так что было дальше»? – шепчет Ксюша.

II отделение

Тра-та-ти-та-тара-ти-та-та-та-ти-татра-та-та.

Смирные зрители снова подставили голову под дождь из звуков и просветов тишины. Тишина иногда падает тяжелее звуков. Что будет дальше? Хочется, чтобы ее быстрее прекратили, просвет закрасили, дали надежду, что еще не конец, что-то обязательно еще случится, с нами обязательно свяжутся, заговорят, объяснят. Что была эта тишина? Бессилие? Неодушевленность? Последний выдох? Согласие? Или вдох?

В субботу утром у Кати были дела, но перед ней до сих пор сидит Костя, и все сотейники и тарелки вокруг уверены, что сейчас что-то обязательно должно случиться. «Сейчас произойдет что-то важное, чему нельзя помешать», – думает про себя пароварка и молчит. Катю всегда восхищала вот эта сила мужской дерзости – вот так вот взять и сломать просвет и тишину между людьми, уничтожить привычное, перевернуть и обескуражить – подойти совсем близко, прижать к себе и поцеловать.

Зал наконец зашелся хлопками. К сцене побежали букеты, спотыкаясь о ковровые дорожки. Гром нарастает, нарастает, сходясь в единую волну. «Бра-во! Бра-во!» – хлопают все, даже маленькие кашлеши из последнего ряда. Аплодисменты переваливаются с задних рядов на передние, потом возвращаются опять куда-то вверх, к люстре.

Что это значит? На ее диване как ни в чем не бывало лежит мужчина, и приходится делать вид, что всё это так и надо – в порядке вещей. Будто бы с ней каждую пятницу случается что-то такое. Еще вчера же его не было. Откуда он вообще взялся? Вот же он – настоящий. Теплый и электрический. Что он о ней подумает? Она не вымыла полы, у нее грязная посуда, одежда висит на всех вертикальных плоскостях. А он лежит – поперек кровати – гладкий и хрупкий, как новенькая лампочка. У него горячая спина, руки, ноги, он улыбается, когда она трется об его плечо, и не хочет ничего знать: позвонит он? Нужна она ему? Они вообще увидятся? Хорошо выглядит сейчас ее тело? Можно ее руке еще немного полежать там, где она сейчас лежит? Не слишком ли громко она кричит?