Счастье первой тропы

«Родная моя запутавшаяся Иринка! Ну как я буду себя чувствовать, если приму условия, поставленные твоими родными? В Куйбышеве, в квартире, приготовленной для нас твоими родными, я буду чувствовать себя в роли приживалки. Для меня жизнь насыщена светом и радостью, если кусок хлеба, который я отправляю в рот, заработан мной, если моя работа не подыскана для меня кем-то, а выбрана мною и мое положение завоевано моим ежедневным трудом. Только тогда я чувствую себя на своем месте.

Я понял, что чем лучше трудишься для общества, чем больше отдаешь, тем больше ты приобретаешь. Да, приобретаешь. Ведь чем я полнее отдаю себя, тем больше я познаю себя, свои способности, свои возможности, свою душу. И я полнокровней живу, если отдаю все, что могу. И как же я могу бросить все это возведенное мной?

Приезжай, посмотри, как здесь хорошо! За матерью и отцом поухаживает в твое отсутствие кто-нибудь из родственников. Тебе же полагается отпуск. А ты сразу после защиты диплома стала работать.

Приезжай! Как трудно мне без тебя! А ехать я к тебе не решаюсь: боюсь, что моя любовь к тебе окажется сильней моего страха перед незаслуженным благополучием, что я не выдержу, останусь в твоем городе, а потом буду терзаться всю жизнь и не дам тебе счастья, хотя и не упрекну тебя никогда.

Иринка! Как хочется, чтобы ты все видела и во всем участвовала! Тут громадами ворочают.

Ведь мы уже дали стране наш сибирский алюминий. Наш кровный. Какое это было торжество! Если бы ты видела людей наших, когда первый алюминий малиново-серебряной струей полился из ковша!

Очень хорошо сказал Юрий о том, что наш сибирский алюминий поможет советскому народу проложить дороги к другим мирам.

У всех такой подъем! Ведь приехали, жили в палатках, а теперь такие корпуса стоят.

Вот оно, счастье!

Ну, целую тебя и жду. Твой Григорий!»

Скучный ряд стульев заняли посетители. Все они, как и Григорий, нетерпеливо посматривают на дверь кабинета секретаря Свердловского обкома КПСС.

Григорий извлек из кармана бумагу и начал перечитывать описок задерживаемого оборудования. После неудачи в Свердловском совнархозе он решил обратиться в обком.

Кто-то опустился на стул около него. Григорий повернул голову. Пожилая женщина в сером платке. Черное платье. Усталое, ясное лицо.

Григорий отвел глаза и вздохнул...

— Не ладится что-нибудь? — спросила соседка.

— Да вот, — и Григорий протянул незнакомой женщине бумагу с перечнем нужного оборудования.

Женщина взяла бумагу. Руки как руки. Бледно-синие жилки выпукло проступают сквозь смугловатую кожу.

Помолчали.

Но помолчали так, будто обменялись мыслями. И она, как бы продолжая этот безмолвный разговор, спросила:

— Остановился где?

— Еще нигде.

— Я недалеко живу, на Свердлова. Пойдешь ко мне.

Григорий ничего не успел ответить, потому что дверь кабинета приоткрылась. Вышла секретарша, строго повела узкими черными монгольскими глазами и засветилась, увидев Гришину соседку:

— Дарья Феоктистовна, пожалуйста, ждет он вас.

Дарья Феоктистовна с бумагой Григория встала, кивнула ему и прошла в кабинет.

На карниз прыгнул хохлатый воробей. Ветер взъерошил его коричневые перышки. Воробей сделал вид, что не обращает на ветер никакого внимания, и быстрым недружелюбным зрачком чиркнул по лицу Григория. Дверь кабинета приоткрылась, вышла Дарья Феоктистовна, ее бледные губы улыбались. Она протянула Григорию бумагу:

— Все в порядке. Завтра все получишь.

...На втором этаже трехэтажного дома в квартире Дарьи Феоктистовны Степановой приютилась тишина. Однотумбовый письменный стол, книжный шкаф, заставленный в два ряда книгами. На стене фотография невысокого мужчины, курносого, с тремя мальчиками.

Дверь в другую комнату приоткрыта. Там виднеется железная кровать. Дубовый обеденный стол. Три стула вокруг. Вот и все убранство.

Дарья Феоктистовна вышла из второй комнаты, неся плащ:

— Вот это наденешь, когда по делам пойдешь. На улице дождь. А спать будешь на раскладушке.

— Спасибо. Не стоит беспокоиться.

— О здоровье стоит. Если ты здоров, то и остальным хорошо. Это муж, — она заметила взгляд Григория, — и сыновья...

Григорий внимательно посмотрел на нее. Она, поняв, что он хочет узнать о них, сказала:

— Расстреляли его в тридцать седьмом. Меня арестовали. Дети попали в детдом. Перед самой войной меня выпустили, но тут же снова забрали. Шестнадцать лет провела там. Один сын убит у Кенигсберга, младший погиб в сорок пятом, когда с Японией войну начали. Средний — инженер, живет не здесь — в Златоусте. Очень ты на него похож.

Григорий стоял с плащом, а она подошла к электрической плитке, сунула вилку в розетку, поставила кастрюльку.

— Кем же был ваш муж?

— Комиссаром Уральской дивизии.

— Может, вам чем помочь? Я видел там дрова внизу, во дворе. Это ваши? Я мигом вернусь. Где топор?

Григорий чуть ли не силой отобрал у нее ключ от сарайчика. Наколол дров, сложил.