Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Если у кого и рождались дети, то по неосторожности. И еще один неоспоримый фактор в отсутствии детей – советская пропаганда в этом моменте дала маху: приветствовалось счастье материнства, но секс клеймился как вражеская распущенность и вообще проявление чего-то низкого и животного. Советское государство, видимо, брало на себя функции церкви, которую оно благополучно от себя отделило, как грязный абортированный плод, но были взяты некоторые ее моральные и этические нормы, которые в конце концов сыграли злую шутку с депопуляцией русского населения, и так обескровленного ГУЛАГом, чистками и войнами. Не зря аборт в СССР назывался чисткой, несколько менее эмфатический эвфемизм. Не так страшно его произносить, но ассоциация с грязью несомненная. То есть в СССР рожали либо диссиденты – христиане и чудаки, либо люди, убежденные в счастье материнства и в том, что саду цвесть в будущем, либо по недосмотру, отсутствию денег и контрацепции. Связи вне браков скорее считались романтическим вольнодумством, независимостью от государства, соединением по собственной, а не чьей-либо воле. Чем дальше вы находились от заботливой руки государства, тем большую свободу вы обретали.

В общем, детей я не завела по всем этим эмоционально-индуцированным представлениям духовности вкупе с отрицательным домашним опытом.

Самоуничижительная, защитная и грубая шутка, которую я иногда повторяю, особенно новым знакомцам, гласит: если бы у меня родилась дочь, я назвала бы ее Эдитой.

И еще не хотелось множить рабов режима. Особенно когда на мамин императив «ты должна» я часто бессердечно бросала: «Я ничего никому не должна, и вообще, я не просила вас меня рожать». Конечно, нельзя забывать и о иногда случавшейся великой любви, когда просто (наверное) хочется множить портрет любимого/любимой.

Абсолютно счастливым можно быть только в юности. При отсутствии рефлексии. То есть счастье – это скорее физическое состояние легкости и отсутствия болей, чем сознательное, вдумчивое эссе на тему, почему я счастлив: закончил произведение, получил премию, доволен жильем, меня понимают муж и дети. Счастье – это животное состояние организма. Мы люди гормонов, дофамина и водки. Ну и конечно, свободы, которую они невзначай приносят.

2019 г.

Алексей Моторов. Шестая койка [4]

Когда прошлой весной издательство затеяло переиздать оба моих романа, было решено выпустить их в новых обложках, уже третьих по счету. Это чтоб и мне стало казаться, будто у меня не две книжки, а полдюжины. А на обложки поместить мои фотографии того времени, о котором идет повествование.

Фотографии у меня были. Немного, десяток-полтора. Их сделал в начале 83-го мой друг Ванька Рюриков. Он тоже работал медбратом, мы с ним одновременно пришли в реанимацию, как только закончили училище при Первом меде. Но если я туда попал случайно, можно сказать – сдуру, подав документы в училище после первого провала в институт, то Ванька Рюриков ни о каком врачебном поприще даже и не помышлял. Просто решил стать медбратом, безо всяких дальнейших перспектив.

По происхождению он был из церковной семьи, что по тем временам казалось делом удивительным. Отец его служил ктитором храма в Сокольниках, у дяди был приход в Литве, а брат Колька зарабатывал на хлеб в качестве референта иностранного отдела Московской патриархии.

Жили они так, что не снилось никаким профессорам, народным артистам и даже фарцовщикам. Огромная квартира на Фрунзенской набережной, дача с двумя бассейнами, баней и бильярдом, а машины они меняли чаще, чем обычные люди ботинки.

Несмотря на это, Иван был парнем скромным, достаток не демонстрировал, лишь изредка позволял себе то на отцовских «жигулях» на работу приехать, то заявиться в канадской дубленке брата Коли.

Вот и тогда он притащил на субботнее дежурство какой-то диковинный фотоаппарат, хромированный, тяжелый, с большим объективом, затвор у которого спускался с солидным жужжанием.

Вечером как нельзя кстати нашлась свободная минутка, и мы давай фотографироваться. Молодые, бестолковые, нам тогда еще и двадцати не было. Поэтому все больше рожи строили, дурака валяли.

Альбом обнаружился в нижней тумбе шкафа, в самом дальнем ряду. Вот они, эти фотографии, стандартного формата, черно-белые. Я позирую на различном больничном фоне, под белым халатом угадывается хирургическая форма. Все как по заказу. Там же, весьма кстати, нашлись фотографии институтской поры и времен работы в Первой градской, как раз на вторую книжку, где заглавный персонаж уже малость постарше. Минут за пять я их отсканировал и скопом отослал художнику издательства Андрею Бондаренко.

Тот уже ближе к ночи ответил, что для первой книжки вполне сгодится фотография, где я сижу на полу около койки. А для второй, по мнению Бондаренко, самая лучшая та, где забытый ныне фотограф подловил меня у кафедры оперативной хирургии с папироской во рту, но подобное безобразие не пропустит цензура, так как содержит открытую демонстрацию курения табака, что нынче является абсолютно недопустимым, почти как призыв к свержению власти.