Савва Морозов: Смерть во спасение

С Владимиром Ивановичем встретились, где и все встречаются: в «Славянском базаре». В обед начали знакомство, а расстались уже на следующее утро, на даче Костюшки Алексеева, к счастью, еще не промотанной. У Владимира Ивановича, то бишь Немировича, то бишь еще и Данченко, было то, чего не было у Костеньки: истинно хватка. Теперь уже их водой не разольешь. Куда там этой роскошной Лилиной. Борода у этого Немировича роскошнее ее женских кудрей. В самом деле, без него новоявленному Станиславскому хоть пропадай. На правах дружбы Савва Тимофеевич мог и посмеяться:

— Ожениться вам надо, право. Сейчас в Европе в моду входят голубые голубы, а мы что — не Европа?

— Европа. Она вас по-европейски и ждет, — вылез из низких дверей навстречу Владимир Иванович. — Просим, господа. Барышни, играючи, проголодались.

А Костенька знатен ростом — пригнуться пришлось в дверях. Ну, Савва Тимофеевич вслед за кряжистым содиректором в полный свой рост прошел.

— Ну-с? Где продолжим игрища?

Он крепко, и справа, и слева, обнимал всех театралов. Само собой, женщин понежнее. Одной даже шепнул:

— О, Ольга, однако же озолотить вас мало!

Они в предвкушении закуски шли по какому‑то грязному коридору, но театр еще бесновался. Вызывали артистов.

— Назад, назад! — подал директорскую команду, опомнившись, и главный хозяин всех этих замызганных коридоров.

Нечего делать, повернули обратно.

Крики неслись:

— Москвина!

— Вишневского!

После некоторой заминки и на закуску:

— Книппер!

Ага, и Олюшку не забыли! Почему бы и нет? Славная девочка, хотя надето на ней, по моде того дремучего времени, столько, что, поди, целый вечер распутывать надо.

Лилина?

Ну, если Лилину не вызывали, так сам же Костенька и виноват: плохо отрежиссировал девочку. Савва Тимофеевич даже и не помнил — была ли она на сцене? Уж больно накрашены да насурьмлены все.

— Константин Сергеевич, нельзя девочкам без душа за стол‑то?..

— Са-авва Тимофеевич! Вы смеетесь? Душ. Какой душ?

— Желательно горячий. Краску чтобы с артисточек смывать. Грешный человек, люблю чистеньких.

— Ах, Савва Тимофеевич, шутник! Пусть наши артисточки и без душа порезвятся вечерок. Этак до утра‑то! Да, пока без нас накрывайте, — кивнул он подскочившей Лилиной. — Я покажу Савве Тимофеевичу наши души. Идемте, идемте, господа нетерпеливые, успеем еще закусить, — и содиректора своего в компанию затянул.

Топал он почему‑то прямо в артистические уборные.

— Помилуйте! — в шутки ударился Савва Тимофеевич. — Там девочки, поди, еще поклоны своим любовникам отвешивают?

Константин Сергеевич шутки не принял:

— Са-авва Тимофеевич, какие девочки? Они отморозят все это самое. Уж если я. Видите, моя хламида к стене примерзла? — содрал он театральное тряпье. — А там что, видите? — рванул на себя жиденький фанерный лист.

Савва Тимофеевич ошарашенно всплеснул руками:

— Звезды! Любвеобильные звезды!

— Любве. морозные, господин Морозов! — Нет, положительно, Костя сегодня не понимал шуток. — Я полочку для одежды стал приколачивать, бухнул молотком — стена‑то ра-аз, на улицу бахнулась. На месте этих артистических уборных были сараюшки для садового инвентаря. Жи-изнь!

Господину Морозову стало не до шуток.

— От такой жизни мои рабочие забастовку бы объявили.

— То рабочие, а то артисты, — не вытерпел и Немирович. — Душ им. Руки помыть негде.

— Однако ж за сценой есть теплая комната, — не стал уж совсем‑то прибедняться носитель богатейшей купеческой фамилии. — Думаю, столы успели накрыть, из ресторана все принесли. Чем богаты, мои купчики-голубчики.

Двое ресторанных услужающих заканчивали неприхотливую сервировку. Как тут ни бейся, на всех не только мест — и стульев не хватит, Костенька и Немирович запереглядывались в растерянности:

— Да-а, принимаем гостя.

— Нечего сказать!

— Да и говорить ничего не надо, — успокоил их гость. — Подоконники на что? — Он окинул хозяйским взглядом окна и прыжком вознесся в своем английском сюртуке на один из двух подоконников.

Повеселев, и Костя сбросил с лица ненужную печаль, на другой подоконник взобрался. Немировичу оконной ниши не досталось.

— Раз прозевал, Владимир Иванович, так будь за распорядителя, — резонно посоветовал его сопредседатель.

Немирович погладил холеную бороду, оправил и без того шикарно повязанный галстук. Артисты уже выбегали со сцены, спешили занять стулья. Чего ж, уработались. Последние едва втискивались за стол, иные и по двое на стул. Веселый гам скрашивал вполне понятные неудобства. Москвин уже скинул с себя царскую придурь, потирал озябшие руки. На одесский манер похохатывал Вишневский, который был, кажется, и не из Одессы, а из Таганрога. Почему‑то на московский лад акал Мейерхольд. Лужский деловито бокалы расставлял. Прима Лилина на правах хозяйки директора вилки разбирала и бутерброды раскладывала. А прибежавшей позже всех, раскрасневшейся от поклонов Книппер уж и втиснуться было некуда!

— В персональную ложу, Ольга Леонардовна, — вскакивая навстречу, смахнул Савва

Тимофеевич пыль белоснежным батистовым платком — со своей, вауловской, фабрики, разумеется.

— В директорскую ложу! — запоздало нашелся Константин Сергеевич.