Савва Морозов: Смерть во спасение

— У меня предчувствие, что завтра тебе, как и многим другим, свернут голову. Она еще держится на дурных плечах?

— Чего меня загодя хоронишь, идол?

— Не хороню — от похорон отговариваю. Держишь ли в кармане мой револьвер?

— Ах да. Забыл, однако, дома. Стрелять‑то я все равно не умею. Знаешь ведь сам: когда в молодости хотел застрелиться — ничего из того не вышло. Зря только легкое продырявил. Кашляю вот теперь.

И в самом деле, кашлем зашелся.

Но Савва наставлял уже без жалости:

— Завтра револьверишко не забудь. А еще лучше — обожди меня, один не выходи на улицу. Вместе отстреливаться будем. Я зайду за тобой часиков в восемь. Лады? Адью! — Это уже Марии Федоровне кивнул, которая с подносом выходила из кухни. — Вдвоем посидите, авось не поругаетесь. — Он стремительно встал из‑за стола и пошел к вешалке. — В восемь! Дольше не держи его, Машенька. — лукаво склонил в ее сторону тугую шею.

У Горького было искреннее желание дождаться своего друга, да и охранника надежного. С тем и укладывался под пледом на холостяцком диване. Много ли до восьми‑то?

Но разбудили и того раньше. Добрый приятель заявился, Леонтий Бенуа, и без лишних слов увлек на Выборгскую сторону.

— Там такое сейчас начнется, такое!..

Такое ли, сякое ли — начиналось вяло и неохотно. Приятели Горького по Нижнему Новгороду, обосновавшиеся в Петербурге, выкинули было красный флаг с криком:

«Долой самодержавие!» Лозунг рабочие поддержали слабо, разрозненно, даже стали отговаривать от флагов — обойдемся, мол, без них, мирком. Поперли, как стадо баранов на убой. У Троицкого моста толпу расстреляли почти в упор. А после трех залпов со стороны Петропавловской крепости выскочили драгуны, начали шашками людей рубить. Бенуа замешкался возле одного раненого — хотел поднять и оттащить в сторону; налетел этакий голубоглазый, со светлыми холеными усиками драгунский офицер — не терпелось достать шашкой самозваного доктора, тем более что тот лицом немного напоминал еврея. Да лошадь вертелась, не давала замахнуться — ее бил сзади палкой какой‑то рабочий. Не достав Бенуа, драгун рассек ему лицо и вытер шашку о круп коня.

Куда‑то бежали, бежали люди, и Горький с ними бежал, как оказалось, к Полицейскому мосту. Там пока не стреляли, лишь шашки взвизгивали.

Да и горнист впереди, у Александровского сквера, трубил боевой сигнал. Выход к Зимнему дворцу был напрочь перекрыт солдатскими шеренгами. Еще не смолкла боевая труба, как раздались залпы. Раз за разом!

Отступать было некуда, вперед не пробиться. Оружия почти ни у кого не было. Сам Горький напрочь забыл о браунинге. Явилось овечье желание — ткнуться вместе с мертвыми в землю, будь что будет. Бенуа подоспел, потащил за руку. Рыдающим голосом кричал:

— Убивать, сволочи?! Так убивайте!

Какой‑то подросток полз на четвереньках. Ударили шашкой, задергался.

...на Невский, на Невский понесся людской водоворот...

...на Певческий мост, который был совершенно забит людьми, бежавшими по левой набережной Мойки, а навстречу — другая толпа, под шашками драгун, теперь — вперед или назад, потому что и с Дворцовой площади по мосту стреляли...

...пуля или шашка — что лучше?..

...только ясно, что хуже, — отчаянье, оно‑то и порождало смелость, теперь уже самих драгун стаскивали под ноги лошадей и своими сапогами и дамскими ботиками топтали, ибо отчаянье, отчаянье, оно придавало храбрости даже интеллигентной барышне — одной рукой держала отсеченную щеку, а другой рвала шашку у драгуна...

...и уж выручка, выручка взаимная — девушку не дали добить, кто‑то подхватил ее на руки, и кто‑то крикнул:

— В Петропавловскую больницу, тут ближе всего!

Не помнил уже замордованный буревестник, где потерял Бенуа и как вырвался из толпы.

Что‑то не кричалось: «Пусть сильнее грянет буря!»

Куда уж сильнее? Куда?!

Даже не удивился, что в дверях все тот же Савва Морозов с браунингом в руке. Все та же Маша Андреева за его плечом, зареванная. И. и все та же толпа, только уже в его квартире?

Савва серый, как истоптанная мостовая, с чего‑то оправдывается:

— Пруд по лестнице, всех пускаю!

И опять, не замечая хозяев, и даже револьвера, ломятся, кричат:

— Где Гапон? Где поп несчастный?!

Странно, что Горький вспомнил про отчет, как издевательство, навязанный ему министром Витте, с благословения которого и топтали на улицах людей.

Как помешанный прошел Горький сквозь домашнюю толпу в свой кабинет, к счастью еще не занятый, и сел писать отчет. Савва за его спиной орал и тыкал револьвером в бумагу:

— Кого предать суду? Рыдзевского? Святополка? Витте? Давай уж еще круче — самого Николая!

Он размахивал за его плечом браунингом и хохотал. От этого неуправляемого хохота мороз пробегал по коже даже у толстокожего нижегородца.

Не успел Горький дописать отчет — какое там к черту писание! — как Савва, будучи и швейцаром, и телохранителем, прибежал из передней и ткнул револьвером в плечо:

— Кончай бодягу! Гапон-спаситель собственной персоной!