Савва Мамонтов

Таким образом, Витте и Мамонтов были единомышленниками. Да и вообще Витте в ту пору и впрямь любил таких людей, как Мамонтов, — прямых, энергичных, работающих засучив рукава, а не прохлаждающихся где-то, передоверив управление своими делами другим. И Мамонтов в письме к Елизавете Григорьевне дает высокую оценку Витте — он еще тоже не знает, чем окончатся их отношения… «Витте умеет отлично себя держать, и министр. Сразу видно, но в то же время чувствуется сразу и ум, и дело, и постоянная реальная забота, об нем говорят, что он все делает слишком бойко и скоро и может напутать. Это неправда. Голова его постоянно свежа и работает без устали… На пустяки и пустословие у него времени нет, что про других царедворцев сказать нельзя. Витте очень правдив и резок, что в нем чрезвычайно привлекательно. Вчера вечером Витте, говоря о препровождении времени на пароходе в течение 12 дней, предложил, чтобы каждый по очереди по вечерам приготовил по интересному рассказу. Все согласились. Об чем же я буду рассказывать? Думаю, уж не рассказать ли характеристику Ф. В. Чижова, подобрав побольше фактов»^[73]. А ведь и правда, рассказ о Чижове, который еще в 1875 году организовал Архангельско-Мурманское пароходство, в такой поездке более чем кстати^[74].

Витте — человек дела, Мамонтов, когда в нем просыпается делец, даже с оттенком некоторой зависти пишет об этом качестве министра: «Витте, как и следовало ожидать, совершает поездку за поездкой — это хороший ум, знание и постоянная рассудочная работа — просто завидно становится на такой роскошный экземпляр, это настолько умный и деловой человек что ему нет надобности хитрить или скрывать свои мысли, как что видит, так и говорит в упор. Сегодня город давал ему обед, утром он делал прием, говорил там и здесь и все умнее умного»^[75].

Мамонтов явно попал в сети хитрого Витте, сделав заключение, что «ему нет надобности хитрить и скрывать свои мысли», ибо чего ради Витте сейчас хитрить, если он здесь — главный, и почему бы ему не говорить то, что он видит, — в упор. Ведь это не дворец… Мамонтов поймет свою ошибку, поймет тогда, когда будет уже поздно.

Но ведь Мамонтов не только человек дела, он и художник по натуре. И в тех же письмах, где он восхваляет деловые качества Витте, он пишет о том, что «ночью наблюдали, как перед нами две зари слились в одну», и о том, что «на Двине есть город Красноборск. Жаль, не останавливались, ибо это, наверно, была столица царя Берендея. Народ весь высыпал на берег». «Тебе с девочками, — пишет он Елизавете Григорьевне, — непременно собраться сюда как-нибудь и именно проехать по Двине, и вы вернетесь более русскими, чем когда-либо. Да и путешествие нисколько не трудное, а главное, нет этой отельной казенщины, а кругом искренняя простота. Какие чудные деревянные церкви встречаются на Двине»^[76].

Эмоции Мамонтова немного смешили Витте, хотя, когда приехали в Соловецкий монастырь, он и сам оказался захвачен «природой величаво-суровой» и аскетическим образом жизни монахов. О Савве Ивановиче и говорить не стоит. Правда, об аскетизме и о службах, на которых участникам экспедиции пришлось стоять, «как на параде, три с половиной часа»^[77], он пишет совсем без энтузиазма. Зато в монастыре оказались интересные ризницы и чудесной красоты озера.

Пробыв два дня в монастыре, собрались ехать дальше. Пароход «Ломоносов» взял курс на незамерзающую гавань Екатерининскую.

На границе с Норвегией посетили небольшой монастырь, что-то вроде скита, потом, миновав мыс Нордкап, поехали вдоль берега Норвегии и, обогнув Скандинавский полуостров, прибыли в Финляндию, а оттуда поездом — в Петербург.

Судьба будущей железной дороги сначала до Архангельска, а потом до Екатерининской гавани была решена: ее будет строить Мамонтов. Он тотчас же загорелся идеей оживления русского Севера, он увидел воочию эту новую дорогу. И вот теперь-то он осуществит свою мечту! На вокзалах будут висеть картины лучших художников, они будут воспитывать вкус народа, поднимать его дух.

В одном из писем Елизавете Григорьевне, на котором стоит пометка «в ста верстах от Архангельска», он писал: «Воздух чудный, берега живописные, но селений немного, и Двина, вероятно, шире Волги и очень красива. Будь, например, Коровин работящий человек, он бы в одну летнюю поездку сделался бы знаменитостью, он плакал бы от восторга, смотря на эти чудные тона, на этих берендеев. Какая страшная ошибка искать французских тонов, когда здесь такая прелесть»^[78]. Тотчас же по приезде в Москву Савву Ивановича охватило свойственное ему нетерпение. Он сам поехал с инженерами-путейцами в Вологду, где кончался старый путь и должен был начаться новый, а вернувшись в Москву, решил, что Коровина все же послать на Север нужно. Пусть северные вокзалы будут украшены картинами, живописующими Север, пусть люди научатся как бы заново видеть то, что примелькалось с детства и не волнует так, как волнует человека, впервые увидевшего все это.