Савва Мамонтов

В августе 1887 года, вскоре после приезда из Харькова, Мамонтов уехал по делам во Владимир. Но он так успел привязаться к Костеньке и так полюбил его, что взял его с собой в поездку. Там откровенность между ними дошла до такой степени, что, пожалуй, пошла даже во вред обоим. «Между нами будь сказано, — писала Н. В. Поленова И. С. Остужеву, — только не говорите этого Савве Ивановичу, на него нехорошо повлияла поездка во Владимир с Коровиным… Они, видно, так наэлектризовали друг друга описанием своих нервных ощущений и пониманием друг друга, что просто беда».

Но «понимание друг друга» вплоть до «нервной электризации» не помешало укреплению дружбы между Мамонтовым и Коровиным. Во всяком случае, когда год спустя, в конце 1888 года, Мамонтов поехал в Италию, он поехал туда с предметом своей новой привязанности — Костенькой.

В мамонтовском архиве сохранилось несколько листков с описанием этого путешествия. Мамонтов писал и оставлял свободные куски, на которых Коровин делал зарисовки тем же пером. И надо сказать, что общепризнанный колорист, мастер сочного, красивого мазка, мастер эффектных живописных полотен, Коровин оказался еще и мастером острого и характерного рисунка. Нельзя сказать, чтобы все рисунки, сделанные им в мамонтовской рукописи, были одинаково удачны, но зато есть такие, которые восхищают своей выразительностью. К сожалению, не все места, оставленные Мамонтовым в рукописи, Коровин заполнил рисунками, но это и понятно: ведь он впервые попал за границу, и куда! — в Италию, в страну, где «в каждом городе больше искусства, чем во всей остальной Европе».

Они побывали во Флоренции, где посетили капеллу Медичи, во флорентийских музеях — Уффици и Питти. Из окна гостиницы Коровин написал картину «Улица во Флоренции в дождь», передав в ней все своеобразие этого города. Потом поехали к морю, в Специю. Из Специи — в Милан, из Милана в Геную, из Генуи опять в Милан и, наконец, — в Рим.

Несколько записей Саввы Ивановича стоят того, чтобы их привести. Наиболее интересные сделаны во Флоренции. «Общий тон Флоренции — отсутствие современной лавки и фабричной красоты. На всем до сих пор всецело сохраняется характер индивидуального понимания красоты, ни на чем не видать мертвящей полировки и законченности, все жило светлой художественной жизнью, а эта жизнь, полная серьезной и искренней любви к искусству, оставила на всем свой неподражаемый след. Ряд великих имен создавал этот характер, и неотразимой силой своего гения подчинил себе все общество, начиная с могущественного герцога, папы и кончая последним бедняком. Искусство не было прихотью, приятной забавой, оно руководило жизнью, политикой, на него опиралась церковь, религия. Золотой, счастливый век!»^[64]

Как много в этом отрывке сокровенного! Как ясно читается между строк, выражающих неподдельный восторг перед Флоренцией, — тоска человека, живущего в обществе людей, для которых искусство — ничто, в крайнем случае «приятная забава». Тем ценнее общество Коровина, тем ближе этот восторженный художник, такой же темпераментный, как и сам Мамонтов, и такой бесшабашно талантливый. Только трудно будет ему в обществе людей, для которых искусство — прихоть и которые подлинной художественности предпочитают «фабричную красоту» и «современную лавку»…

Они посещают капеллу Медичи, благоговеют перед бессмертными изваяниями Микеланджело, тем более что в капелле, кроме них, — никого, «и только великий дух могучего творца»^[65] да бронзовый «Персей» Бенвенуто Челлини.

Потом — палаццо Питти: «Мадонна» Мурильо, полотна Рембрандта, Ван-Дейка, «которые только потому не говорят с вами, что вы не стоите этого… Что им до нас? Они живут своим славным прошедшим, и для нас с вами уже довольно и того, что мы удостоились видеть их»^[66]. В Генуе Савва Иванович бывал, но с тех пор прошло много лет. В городе прибавилось два памятника: королю Виктору Эммануилу и «великому патриоту и искуснейшему заговорщику Мадзини»^[67]. В своих записях о Генуе Савва Иванович делает весьма любопытное примечание в виде сноски: «Я помню живо это время (да оно и не особенно давно — лет 27), когда имя Мадзини было нарицательным именем таинственного политического заговорщика, при слове Мадзини представлялись политические казни, казематы, кинжалы, убийства и восстания. Теперь это великий патриот, которому благодарное отечество возводит памятник»^[68].