Савельев

Выйдя на кухню с тазом белья, вижу Чудище, с интересом изучающее содержимое помойного ведра.

— Екатерина! — ору я нечеловеческим голосом.

В ответ с нагловатой улыбкой всеобщей любимицы Чудище извлекает из мусорных недр фантик и протягивает мне. Кажется, это взятка.

— Ах так?

Слова кончаются. Я хватаю нахалку под мышки и несу в комнату — Чудище вопит и извивается дождевым червяком. Пытаюсь поставить ее на ноги, но она мешочком валится на пол и заходится от плача. Макаренко из меня хреновый. Пожираемый змеем раскаяния, сбегаю на кухню, пускаю посильнее воду и принимаюсь четвертовать картошку. Ох, отольются папе дочкины слезы… Сметаю очистки в ведро, вожу по столу губкой, мою руки, вытираю посудным полотенцем — черт с ним, Ирка не видит!

У двери в комнату слышу такую пронзительную тишину, что на спину выбегает сразу стая мурашек. Так и есть. Чудище добралось до отвергнутой папки — придя, я в сердцах шлепнул ее на край стола. Мои качественные переводы живописно разбросаны по полу, а на них сидит Чудище и со всех сторон изучает несколько, очевидно, наиболее качественных.

Вот так люди зарабатывают инфаркты.

Я вызволяю бумаги, медленно считаю до десяти и начинаю собирать вещи для гулянья. Минут за пятнадцать, вешая лапшу на уши, умудряюсь впихнуть дочку в кофту, рейтузы и комбинезончик — и начинаю искать сапожки. Один нахожу за дверью, другого нет.

Если в нашей комнате взорвать пару ручных гранат, вы не сразу заметите перемену. Сапожок, безусловно, где-то здесь. Стараясь не волноваться, я становлюсь на четвереньки и начинаю обход. Чудище с воем восторга вскарабкивается мне на спину. Кажется, я лошадка.

Через десять минут, на грани нервного истощения, я нахожу сапожок — в тазу под ванной. Господи, на что уходит жизнь, а?

…На улице темно. Немного отойдя от горячки последнего часа, я снова начинаю колдовать над своей мирной поступью. Чудище, восседая в колясочке маленьким Буддой, молчит, умница, смотрит на фонари, на небо. Интересно, о чем она сейчас думает? Как отражается мир в этой головенке с хвостами?

Гулянье оказывается плодотворным; возвращаясь, я твержу как попка, чтобы не позабыть, следующий перл: и дороги бескрайние вились, и бу-бу-бу, бу-бу-бу — в боях, чтобы трубы заводов дымились и комбайны шумели в полях!

Я твержу эту тарабарщину без перерыва, потому что иначе она исчезнет без следа, как рассыпанный набор, потому что это набор и есть — случайных слов, никак не связанных с этим вечерним небом, с жизнью… Ну что же, заполнить бу-бу — и две строфы уже есть. Эта будет второй, а та — третьей. Или наоборот. Без разницы.

Пока варится картошка, мы рисуем. Не знаю, как моя дочь, а я от своих рисунков балдею. Где кошка, где собачка, определит только судебная экспертиза. Досолить картошку я забываю, а когда солю, забываю остудить. Чудище обиженно кричит, и царственным жестом скидывает тарелку со стола. Я ловлю тарелку на лету, дую на ложку, кормлю игрушечное стадо, исполняю с выражением весь репертуар — словом, цирк!

Впихнув все, что можно, в дочь, быстро подчищаю остатки: вот и поужинали…

Шабаш! Отбой всем службам. К укладыванию Ирка обещала быть.

Тупо и блаженно досматриваю программу «Время» — ничего мне не надо, только дайте посидеть, мозги расслабив да ножки вытянув, сколько жилплощадь позволяет. В ящике все, как обычно; план года — досрочно, в Ливане — война, биржу лихорадит, у белых позиционное преимущество, в Москве без осадков.

Ну и слава богу.

— Как вы тут жили? — спрашивает Ирка, входя.

— Ничего, — отвечаю.

— Ты не обижал мою девочку?

— Ее обидишь, твою девочку.

Ирка осматривает места боев.

— Ну и бардачок…

«Бардачок» — это мягко сказано.

— Сейчас все уберу, — жалобно говорю я.

Расчет верный: меня, несчастного, не трогают. Немного очухавшись, снова беру тетрадку и долго сижу, бессмысленно глядя на буквы. Нет, на сегодня все. Пальцы мои высосаны до костей. Слушаю, как бубнит за стенкой Чудище, смотрю, как беззвучно дергается на экране какой-то урод с микрофоном.

День кончается.

Пашка. Боже мой, неужели этого пацана и вправду нет? Не надо об этом думать. А о чем надо? О том, как дописать строфу и припев; когда прочесть толстенную папку, лежащую в «дипломате», откуда взять сто рублей за перевод телефона и трешку на сантехника — да мало ли о чем еще?

Входит Ирка, опускается на табурет.

— Спит?

— Засыпает.

Мы сидим, глядя и не видя друг друга. Потом я подмигиваю, и Ирка морщит нос в ответ.

— Привет, кенгуренок.

— Привет, папуас, — откликается она старым паролем.

— Ужинать будешь?

— Буду.

— Я картошку сварил.

— Ага.

— Ты даже не спрашиваешь, сдала ли я «хвост», — обиженно бурчит Ирка через минуту, ковыряясь в картошке.

— А я знаю, что сдала, — отвечаю я. И уточняю: — Хоть по чему «хвост»-то был?

Ирка перестает жевать.

— Ой, — говорит она наконец совершенно упавшим голосом. — Ой, Дим, не помню.

Минут через десять мы перестаем икать от смеха и ползем баиньки.

Ставлю будильник. Опять досидели до часу.