«Сатурн» почти не виден...

В середине дня Щукина вызвали к Мюллеру. Пришедший за ним Биркнер ждал, пока Щукин, совершая обряд секретности, прятал бумаги в сейф, и поэтому Щукин не мог позвонить Рудину. Они условились, что каждый раз, когда Щукина вызывают к начальству, он будет ставить об этом в известность Рудина. На этом настоял Щукин. Он очень боялся разоблачения и того, что Рудин, не зная, что с ним случилось, подумает, что он сбежал, чтобы уклониться от выполнения обязательства. Рудин принял это условие, но стремление Щукина таким способом перестраховаться ему не понравилось. И вообще, чем больше он узнавал Щукина, тем меньше была его уверенность в этом человеке. Дело было не в том, что он не доверял ему. Нет, он видел, что Щукин искренне хочет заслужить снисхождение Родины, но характер у этого человека был совсем не таким, каким он казался Рудину раньше. За угрюмой скрытностью оказался совсем не суровый и волевой характер, а предельная напряженность нервов запутавшегося и долго не видевшего выхода человека. Теперь, когда выход для него наметился, он не только устремился к нему всем своим существом, но уже сейчас хотел обезопасить себя от каких бы то ни было подозрений. Рудин понимал, что в таком состоянии он не может быть боеспособным в той степени, какая требуется от него во время такой сложной и опасной игры.

И действительно, Щукин шел к Мюллеру в тревоге, ожидая внезапной опасности. И думал он сейчас не о том, чтобы крепче собрать воедино свои силы и преодолеть опасность, а только о том, что вот сейчас может сорваться так счастливо найденная возможность вырваться из омута, в который он попал в начале войны.

Но Мюллер встретил его любезно.

— Мне требуется ваша помощь, — сказал он, показывая Щукину на кресло возле своего стола. — Сейчас сюда доставят одну девицу, точнее сказать, бывшую девицу. Она была санитаркой в партизанском отряде, попала в плен, а в лагере сожительствовала с офицером СС. Правда, говорят, у них была любовь. Офицера, ее любовника, оттуда убрали, она осталась одна, и теперь мы хотим сделать ее нашим агентом и забросить в советский тыл. Причем хотим сделать это не совсем обычным порядком. — Мюллер многозначительно посмотрел на Щукина. — Я не думаю, что вас нужно предупреждать о том, что все, чему вы будете свидетелем, абсолютная тайна, абсолютная, понимаете?

Щукин кивнул головой.

— Так вот. Мы ее отсюда только переселим поближе к фронту. Она должна дождаться советских войск и некоторое время продолжать жить там же. А затем, может быть, даже когда кончится война, перебраться в Москву по адресу, который мы ей дадим. Там ее будут ждать, устроят на работу, и затем от нее ничего не потребуется, кроме одного — ждать, пока к ней не придет человек, который формально станет ее мужем. Ясно и твердо скажите ей: только формально. Мы снабдим ее очень крупной суммой советских денег, она будет полностью обеспечена. Черт ее побери, что ей еще нужно? Ее уже обрабатывали на этот счет в Минске, но она не соглашается ни за что. Просто ерунда какая-то. Это даже невозможно понять. Если бы вы знали, с каким трудом мы подыскали эту кандидатуру! Все в ней идеально: любовная связь с эсэсовским офицером дает в наши руки действенную угрозу на случай ее измены, подходит возраст, подходит ее мышление — она до войны работала буфетчицей в ресторане. Словом, все в ней сочетается идеально — и вдруг это непонятное упорство!

Мюллер взял телефонную трубку, назвал номер и приказал привести к нему арестованную Лидию Олейникову. Пока он звонил, Щукин думал только об одной услышанной им фразе: «…может быть, даже когда кончится война». Он уже готов был переспросить у Мюллера, не оговорился ли он, но благоразумно удержался.

— Беседовать с ней будете вы, — сказал Мюллер. — Может быть, с русским она будет податливее. Ваш разговор мы запишем на пленку и потом его проанализируем.

В дверь постучали. Мюллер быстро отошел в глубь кабинета, сел там в кресло и закрылся журналом.

Конвойный ввел в кабинет худенькую девушку в простеньком синем платье. У нее было невзрачное лицо, на котором только глаза, большие, светло-голубые, выражали дикий страх.

— Сядьте, Олейникова, сядьте, — доброжелательно сказал Щукин и показал ей на кресло, которое стояло по другую сторону маленького столика.

Она села и испуганными глазами осмотрелась вокруг, на мгновение задержав взгляд на Мюллере.

Щукин подождал немного и спросил тоном доброго учителя:

— Достаточно ли точно вы поняли, что вам предлагают?

— Да, достаточно, и я этого не сделаю, — с заученной торопливостью произнесла Олейникова.

— Все же я вам скажу об этом еще раз.

Щукин пересказал ей то, что сам пять минут назад услышал от Мюллера.

Олейникова слушала его, отвернувшись к окну. Когда Щукин замолчал, она сказала:

— Я этого не сделаю. Умру — не сделаю!

К ним подошел Мюллер. Он пододвинул стул и сел рядом со Щукиным напротив Олейниковой. На лице у него была сладчайшая улыбка. Коверкая русские слова, он сказал: