«Сатурн» почти не виден

Но что же случилось с Добрыниным?.. После разговора с Марковым он не отвечал на заигрывания Курасова и терпеливо ждал. Никаких движений навстречу. Курасов и тот его человек при Власове сами должны поставить себя в положение, когда пути назад у них не останется. И только когда они настолько раскроются перед Добрыниным, что будут находиться целиком в его руках, только тогда он и сам что-то предпримет. Одновременно он искал себе новую цель и вел разведку.

Воскресным утром его разбудил Курасов.

— Как не стыдно дрыхнуть в такой денек? — сказал он, показывая на окно, за которым сверкал белый солнечный мир зимы. — Пошли на лыжах.

Добрынин отказался. Ему попросту не хотелось вылезать из теплой постели. Но Курасов так настаивал, так уговаривал, что Добрынин не мог не почувствовать, что речь идет не просто о лыжной прогулке. И он не ошибся. Как только они отошли от поселка, Курасов пристроился рядом с Добрыниным и сказал, улыбаясь:

— Разговор среди этой красоты самый безопасный. Вокруг ни одного лишнего уха.

Добрынин молчал.

— Надо, Сорокин, что-то решать, — сказал Курасов. — Или — или.

— Подо мной не горит, — ответил Добрынин. — Потому, если можно решать или — или, лучше всего не решать.

— О том и речь, — подхватил Курасов. — Слушай, сегодня ко мне приедет Заганский.

— Кто это такой?

— Ну тот человек при Власове, о котором я тебе все время толкую. Можешь ты зайти ко мне часов в восемь?

— Зачем?

Курасов остановился и загородил дорогу Добрынину.

— Буду говорить прямо. Мы с Заганским все уже обдумали и обговорили. Ну что ни говори, у всех нас видик там будет неважный. Ведь чуть не с начала войны мы сидим в этой грязи. А ты, Сорокин, все же грязью этой почти не замаран. И только ты, если до конца будешь честным, сможешь там засвидетельствовать, что инициатива перехода была наша. В этом наш единственный козырь. Ты же, надеюсь, понимаешь, на какой риск мы идем? Я имею в виду отношение к нам уже там…

Добрынин наклонился, поправил крепление и, резко оттолкнувшись палками, заскользил вниз по склону. Курасов постоял немного и тоже съехал вниз. Они остановились в ложбине. Солнце сюда еще не заглянуло, и все здесь было сине-голубым. В высоком небе ни облачка. Добрынин смотрел, как жирный снегирь, повиснув на ветке рябины, клевал ягоды. Стоявший позади него Курасов сказал:

— Как не позавидовать этой пичуге? Живет себе в полное удовольствие и ничто ее не касается. Последнее время я все живое рассматриваю только с этой точки зрения. Свихнуться можно.

— Давайте пройдем до реки и берегом вернемся домой, — предложил Добрынин.

— Можно и так.

Снова они пошли рядом.

— Ну как ваши типографские дела? — спросил Курасов.

— Машины работают, а остальное — не моя забота, — беспечно ответил Добрынин.

— Вот-вот, — сказал Курасов, — в том-то и дело. А ко мне вчера в госпиталь привезли ближайшего сатрапа генерала Пульки. Осколок партизанской мины в легком. И мы его спасли. А могли и не спасти. Вызвать хирурга на полчаса позже, и все. Я ведь думал об этом. А вот не сделал. Струсил. Особенно теперь, когда главное решение уже принято, не хочется иметь дело с Пулькой. Пусть уж лучше свои расстреливают.

Добрынин остановился.

— Можно вам задать один вопрос?

— Любой.

— Почему вы не боитесь все это рассказывать мне? Я ведь тоже знаю дорогу к генералу Пульке.

Курасов выставил вперед палки, свел их вместе и оперся о них подбородком, задумчиво смотря вперед.

— Отвечу прямо, как есть. Мой друг Заганский этого опасается, а я нет. Понимаешь, Сорокин, я тут во власовской банде навидался людей всяких, разных и научился разбираться, кто из них пошел в банду идейно, а кто сослепу или со страху.

— А я, по-вашему, как пошел? — усмехнулся Добрынин.

— С одной стороны — сослепу, ведь не очень-то ты знал, что это за банда. А с другой стороны — надо же было как-то тебе жить. Мой же фельдшер Фоломин рассказывал, как он тебя на рынке подобрал. Он же до сих пор гордится, что привел тебя сюда. Потом я слышал, что ты был артиллеристом. А ведь в артиллерии народ всегда был пообразованней. Ну и еще твоя молодость. В твоем возрасте человек большой стойкости еще не имеет.

— Тем более не следовало бы вам на меня полагаться, — без угрозы сказал Добрынин.

— Брось! Я в людях ошибаюсь редко.

— А на чем же вы погорели, когда работали в главном штабе?

Вопрос Добрынина, по-видимому, удивил Курасова. Он повернулся к нему и посмотрел прищуренными от яркого солнца внимательными глазами.

— А что ты знаешь об этом? — медленно спросил Курасов.

Добрынин пожал плечами.

— Так, кое-что.

Они снова пошли рядом. Молчали. Потом Курасов сказал:

— Что бы ты ни знал об этом, настоящей правды никто не знает, даже сам Власов. И больше я тебе ничего не скажу. Но если там, у своих, я и смогу в свою защиту выставить хоть что-нибудь, так только вот эту историю со мной в штабе.

— Тогда опять же непонятно, почему вы не хотите рассказать эту историю мне.