Сашенька

— Да-да, они настоящие враги. Они подонки. Враги народа по своей сути. Они утратили веру в дело партии, а вера — это главное. Но… — Он покачал головой.

— Вы избиваете людей, чтобы они оговорили себя, — да, Ваня?

— Ради дела партии я готов на все, я делал все. Да. Я знаю, как сломать человека. Некоторые ломаются как спички, другие скорее умрут, чем скажут хотя бы слово. Но лучше расстрелять сотню невиновных, чем упустить шпиона. Даже тысячу.

— Боже, Ваня! — Сашеньке вспомнились Бенины слова и выражения. Он знал, что делал Ваня по ночам, пока она, она…

— А чем, ты думала, я занимался? Моя работа проходит под грифом «совершенно секретно», но тебя больше устраивало закрывать на все глаза.

— У партии есть право уничтожать врагов. Я знала, что случались ошибки, но цель оправдывает средства. А что, если мы стали одной из таких ошибок? Я верю в партию и Сталина. Это дело всей моей жизни. Ваня, а ты продолжаешь верить в дело партии?

— После того, что я для нее сделал, я просто обязан верить. Если меня сегодня расстреляют, я умру коммунистом, а ты?

— Умру? Я не могу умереть. Я не могу исчезнуть! Я жить хочу. Я люблю жизнь. Я сделаю все, чтобы выжить.

— Умерьте свой пыл, дорогой товарищ Песец! — Его новый намек на конспирацию вернул Сашеньку назад, в Петроград 1916 года, когда Ваня еще был молодым ярым большевиком — именно эта черта когда-то и привлекла Сашеньку. — Успокойся! Мы не умрем, но нам необходимо обдумать, что делать. Если за нами придут, ни в чем не признавайся. В этом вся соль. Если ты ни в чем не сознаешься, тебя не тронут. Что бы с тобой ни делали, ни в чем не признавайся!

— Я не уверена, что смогу вынести боль, — дрожащим голосом сказала Сашенька. — Ваня, у тебя же есть дома револьвер?

Ваня убрал со стола свою фуражку. Под ней лежал наган. Сашенька положила ладонь на прохладную сталь.

Это напомнило ей о «бульдогах», которые она передавала по поручению партии в Петрограде. С каким желанием и гордостью она носила этот пистолет! Как восхищалась Ваней, крепким работягой с ладонями, похожими на кувалды, дерзким лицом и карими глазами! Кем он стал? В кого они оба превратились?

— Мы могли бы застрелиться сегодня ночью, Ваня. Я могла бы застрелиться, ты бы избавился от меня. И был бы чист. Я готова на это, если ты только скажешь…

— Это первое, что приходит в голову. У нас есть пистолет и есть сегодняшняя ночь. Но ты только представь, что на нас ничего нет! Тебя будут бить и унижать. Но если ты не признаешься, потом спросят:

«Она что-нибудь подписала? Нет? Что ж, может, она и не враг вовсе». И в результате тебя освободят. Ради нас, ради жизни, ради детей.

Детей! Они едва не забыли о своих детях. Смерть, жестокость и неизбежность того, что их может не стать, были настолько пугающими, настолько неотвратимыми, что они думали лишь о себе. Как она могла быть такой эгоисткой?

Она бросилась в дом, Ваня за ней. Они ворвались в комнату, где спали Снегурочка и Карло. Держась за руки, родители с тоской смотрели на Снегурочку, на белокурые кудряшки, разметавшиеся по подушке.

Девочка спокойно спала, свернувшись калачиком, подложив под щеку свою нелепую розовую подушку.

Карло лежал голенький, на животе, волосы взъерошены, ручки и ножки согнуты, как у младенца, под головой любимый плюшевый кролик.

В горле запершило. Сашеньке не хватало воздуха в этой темной теплой комнате, где витал особый запах маленьких детей. Пахло сеном и ванилью. Казалось, они первые и последние родители во всем мире. Но они единственные знали, что их ждут серьезные неприятности. У Сашеньки ком стоял в горле: они вот-вот навсегда могут потерять свои сокровища!

— Снегурочка, Карло, любимые! — Она опустилась на колени у детских кроваток, Ваня сел рядом с ней, внезапно они тихо расплакались в объятиях друг друга.

— Не буди их, — сказал Ваня.

— Ладно, — согласилась Сашенька. Но она не смогла сдержаться: дрожащими руками подняла Карло из кроватки, прижала к себе, осыпала поцелуями его розовые пухлые щечки. Мальчик заворочался. Ваня обнимал Снегурочку, зарылся лицом в ее волосы, орошая их слезами. Оба ребенка сонно закопошились, очутившись в объятиях родителей, пребывая в радостном неведении о приближающейся буре, вырванные из дремоты этой душной ночи. Все четверо прижались друг к другу в утешительных сумерках: родителей душили слезы, полусонные дети потягивались и вздыхали, уютнее устраиваясь в любящих объятиях.

Наконец Ваня тронул жену за руку.

— Положим их в кроватки! — сказал он. Они подоткнули одеяльца детей, потом потихоньку вышли из комнаты, сели на краешек дивана у распахнутых створчатых дверей. В ночной тишине громко хлопнула дверца автомобиля.

— Ваня! Это они? За нами? — Сашенька бросилась к нему на шею.

Он стал успокаивать жену своими неловкими руками, их грубая сила была такой любимой, такой родной.

— Нет, это не они. Пока не они, — прошептал он. — Мы должны спокойно все обдумать. Перестань плакать, девочка! Соберись. Ради детей…

Он стал ловить ртом воздух, Сашенька непроизвольно застонала, муж закрыл ей рот ладонью.