Сашенька

Сашеньку разбудили лязг тележки, шуршание швабры и скрип затворов. Глазок открылся и закрылся, двери с лязгом распахнулись.

— Вынести парашу! Давай-давай! — Конвоир проводил ее в умывальню, где хлорка чуть не разъела ей глаза. Она вылила помои и умылась холодной водой. Ее отвели назад в камеру.

— Завтрак! — Тот же арестант, что помоложе, сегодня нес поднос из клееной фанеры, как девушка в кино, продающая сигареты. Второй заключенный, бородатый старик, весь в татуировках, — настоящий уголовник, решила Сашенька — налил ей чаю и дал маленький ломтик хлеба, кусочек сахара и восемь папирос с полоской, оторванной от спичечного коробка. И снова вытянутое, худое лицо заключенного ничего не выражало, но его глаза ощупали Сашенькино тело, шею, в них, прежде чем захлопнулись двери, вспыхнула неприкрытая похоть.

Уже и чай и хлеб показались ей пищей богов. От Вани она знала, что арестованные иногда ждут неделями, пока их вызовут на допрос, поэтому может пройти немало времени, прежде чем она сможет занять оборонительную позицию, защитить себя как настоящего коммуниста и узнать, за что она здесь.

Потом она снова легла на нары. «Где сейчас мои дети?» — подумала она. И она произнесла вслух слово, которое стало ее тайным паролем, ее кодом, которым она передавала через обширные степи и могучие реки России свою любовь далеким сейчас от нее детям: «Подушка!»

— Арестованная Цейтлина-Палицына, Александра? — Дверь распахнулась.

— Я!

— На выход! — Конвоир провел ее по коридорам, вверх по металлическим ступеням, через другие коридоры, пока они не миновали два поста охраны и не вошли в широкий холл, где вместо камер были кабинеты. Сашенька напевала себе под нос — к собственному удивлению, она поняла, что это цыганский романс, который так любил Беня Гольден, их любимая песня. Потому что сейчас ей все станет ясно.

« Очи черные, очи страстные…»

Теперь, казалось, было совсем не до любви, но эта мелодия неожиданно вселила в Сашеньку оптимизм.

Она была уверена, что Ванин ужасный план уже не к месту. Она с легкостью опровергнет любые обвинения.

Тогда они обязаны будут ее выпустить. Она немного выждет и заберет детей. Какая радость!

— Сюда! — Конвоир втолкнул ее в маленький чистый кабинет с линолеумом на полу, где стоял пустой стол, на нем — серый телефон и направленная на дверь лампа. В одну секунду ее ослепил свет.

Перед глазами заискрились золотые мушки, она почувствовала сладкий запах кокосовой помады для волос.

Молодой следователь НКВД в круглых очках, с рыжеватыми усиками и напомаженной челкой открыл папку, послюнил палец и стал перелистывать страницы.

Он тянул время, а когда закончил, откинулся на спинку стула; скрипнули его сапоги. Он погладил, чуть не измяв, листок бумаги, лежащий перед ним.

— Арестованная, я следователь Могильчук. Вы готовы нам помочь? — Он не стал называть ее «товарищем», но казался добродушным и мыслящим.

У него был хрипловатый, как у старшеклассника, голос и южный акцент, — похоже, мариупольский. Сашенька подумала, что он сын учителя, интеллигент с периферии, получивший юридическое образование и переведенный в Москву, чтобы занять место ушедших из жизни старых чекистов.

— Да, товарищ следователь, готова. Не стану вас задерживать. Я член партии с 1916 года, работала в аппарате ЦК партии и хотела бы узнать, как могли достойного коммуниста, преданного делу партии и лично товарищу Сталину… Помолчите, арестованная! Здесь вопросы задаю я. Мы, чекисты — вооруженная рука партии, и мы сами решим, насколько вы ценный ее член. Это наша работа. Вы готовы нам помочь?

— Безусловно. Я хочу выяснить…

Следователь Могильчук вытянул шею и задрал подбородок.

— Что выяснить? — уточнил он.

— В чем меня обвиняют.

— А вы не догадываетесь?

— Не имею ни малейшего представления.

— Бросьте, арестованная. Это я должен вас спросить, почему вы здесь.

— Не знаю. Я невиновна. Честно.

Могильчук аккуратно поправил свой напомаженный чубчик и нахмурился.

— Так дело не пойдет. Вы искренни в своем желании помочь партии? Странно. Если бы вы искренне хотели помочь, то знали бы, почему вы здесь.

— Я честный коммунист, товарищ следователь, я не сделала ничего противозаконного! Ничего. Я не примыкала к оппозиции. Никогда! Я всегда поддерживала политическую линию Ленина-Сталина. Я никогда не вела никаких антисоветских разговоров. Даже мыслей антисоветских не допускала. Моя жизнь посвящена служению партии…

— Все, хватит! — крикнул следователь, стукнув кулаком по столу, — это вышло так нелепо, что Сашенька с трудом сдержала презрительную улыбку.

Ей не к месту захотелось рассмеяться.

— Не будем тянуть резину! — отрезал он. — Вы полагаете, вас сюда развлекаться привезли? Чтобы скоротать денек? Я здесь на службе, мне нужно, чтобы вы признались в том, что совершили. Мы знаем, как обращаться с такими, как вы.

— Такими, как я?