Саша

– Ты торопишься куда-то? – Придурок почти упёрся своим красным, как сосновый комель, лбом в лоб Егора, выдохнув при этом смесь какой-то коньячной кислятины.

– Жену в роддом везу.

Лопоухий резко откачнулся назад, неестественно, как-то по-птичьи вывернул голову к своему напарнику, показав при этом морщинистую, в рубцах шею и острый старческий кадык, заблажил, закатив глаза:

– Слышь, Горыныч, он, оказывается, свою бабу рожать везёт!

В ответ на это Горыныч издал какой-то нечленораздельный звук, более напомнивший отрыжку, сплюнул и усмехнулся.

Егор смотрел в упор на этого человека, неизвестно откуда взявшегося в ночной Москве и наслаждавшегося своей безнаказанностью. А ведь сейчас он, Егор, не мог сделать ровным счётом ничего, просто потому, что знал, что они должны доехать, просто доехать, точнее, он должен довезти жену, и потому он был абсолютно беззащитен, а лопоухий придурок с пистолетом в руке чувствовал это, как чувствует животное, что его жертва слаба и беспомощна.

– Запомни, я отдыхаю в своём городе, и никто не может мне гудеть. – Зэк вновь качнулся вперёд и, вонзив свой абсолютно неподвижный, оловянный из-под белёсых ресниц, сочащийся взгляд в ночную пустоту улицы, неуловимым движением, как бы даже и невзначай, невольно, наотмашь пистолетной рукояткой ударил Егора в лицо.

Время остановилось.

Металлический привкус вперемешку с ощущением кровяной вязи переплелись во рту и сковали нёбо, а белая вспышка внутри головы тут же провалилась в непроглядную темноту, что постепенно, вдох за вдохом ожила и проявилась уличными фонарями и светом включённых автомобильных фар. Лопоухое, худое, на птичьей дряблой шее, напоминающее исполосованный трещинами комель сушняка лицо вплыло в этот запредельный полумрак и ощерилось:

– Услышал меня?

Потом зэк заглянул в машину, где сидела Маша, и глухой скороговоркой наставил:

– Родишь пацана. Назовёшь Александром, как Пушкина…

Резко развернулся и двинулся к своей машине, на ходу пряча пистолет на поясе.

– Поехали, Горыныч!

Егор не помнил, как они добрались до роддома, как Машу тут же перехватили санитарки и повезли в глубь белых, выложенных кафелем коридоров, освещённых яркими прямоугольными светильниками.

А в голове только и билось одно слово «успел», повторялось бессчётное количество раз, а ещё эта голова раскалывалась от тупой, однообразной боли и гула, словно там внутри работал двигатель, надрываясь, перебрасывая металлические болванки, переходя на утробный рёв, дёргаясь и хрипя.

Нет, ярости – ледяной, мерцающей, фиолетовой, неизвестно какой ещё, больше не было. Видимо, она ушла и вновь затаилась до поры в только ей ведомой глубине, чтобы оттуда вслушиваться в происходящее и всматриваться в него.

Егор опёрся на рукомойник, открыл кран и так долго стоял, наблюдая за тем, как вода, скручиваясь в воронку, с характерным урчанием уходит в слив.

До упора выкрутил холодный кран, а потом взял да и поднял глаза на зеркало, чтобы увидеть там какого-то неизвестного человека с разбитым лицом, даже зачем-то попытался всмотреться в это лицо.

Нет! Незачем!

Сплюнул кровь и начал умываться, как тогда, когда перед первой встречей с Машей разбил лицо, катаясь на роликах, и так же умывал его, абсолютно не имея никакого желания его рассматривать.

– Ничего, до свадьбы заживёт! – раздалось над самым ухом.

Егор оглянулся, рядом с ним стоял молодой, его возраста, врач.

– Да я женат вообще-то.

– Это вы привезли женщину рожать?

– Я.

– Поздравляю, у вас дочь.

Егор почувствовал, как ком подкатил к его горлу, и он ничего не может с этим поделать, задохнулся, зачем-то стал тереть глаза, сопеть, шмыгать носом, захотелось закричать и заплакать одновременно, но он точно знал, что это никто не должен слышать и видеть. Захотелось целиком забраться под ледяную струю.

Произошло то, что и должно было произойти. Счастье, такое иллюзорное, порой выдуманное и несуществующее, вдруг стало явью, и надо было просто стать частью его тишины, стать им.

Нет, это не было страшно, немыслимо и невыполнимо, это было обыденно и естественно, когда вдруг хочется зарыдать или выругаться, удивиться и не испугаться быть смешным, беспомощным ли. Просто быть собой перед лицом чего-то таинственного и сокровенного.

Врач тронул его за плечо:

– Что у вас с лицом?

– Ударился… – ответ прозвучал наивно, но не нарочито наивно, а просто и глупо откуда-то из глубины сотрясений и выискивания нужных слов и фраз. Егор зачем-то при этом написал в воздухе рукой какую-то невразумительную загогулину – наивно, просто и глупо.

– Понятно, бывает… ну ничего, до свадьбы вашей дочери заживёт.

– А-а-а, с Машей и…

– …с дочкой, у вас дочка!

– …а у них всё хорошо?

– Отлично – почти три с половиной. Давайте я вас обработаю. Пойдёмте. – Врач вывел Егора из уборной и провёл в процедурную.

И время опять пошло – стрелки на больших, висящих над регистратурой часах тронулись и начали своё движение по кругу.

Егор вышел на улицу.