Саранча

ница и отрада. Как мне благословлять вас, я томлюсь в

беззвучной камере. Брат и мать фактически отказались

от меня, как и надо было ожидать, до последнего изды-

хания молюсь на вас. И пусть, пусть мне не было дано

даже ни одного поцелуя, – кровь моя – ваша, как душа и

сердце».

Как-то он написал ей:

«Я устал, хоть бы скорее конец. Одиноко мне, нечего

делать, и шуму кругом нет, чтобы заглушить мои думки.

Отвечаю на все вопросы следователя, и он стал часто

вызывать меня. И я отдыхаю, когда меня ведут по улицам, все же видишь вольных, а может быть, кажется, и вас

встретишь».

И она этой слабости и устали поверила больше, чем любовной тоске, и он стал ей ближе. Сухой восторг гнал ее в темные передние учреждений, в прокуренные комендатуры с запахом пропотевших сапог и истерическими выкриками. Позже, перед судом, член коллегии защитников

Братцев, рябой и моложавый человек, с такими движениями, словно он собирался сейчас взлететь, спросил, кем она доводится его подзащитному. «Никем, он любит меня».

Братцев побагровел, стал заикаться, и плачущий голосок его (ей вспомнилось, что в суде адвоката звали «Москву слезой не купишь») зазвучал обиженно… Стоило больших трудов уговорить его взяться за дело Веремиенко: адвокаты еще не знали, как вести себя в хозяйственных процессах, потрухивали, – и Таня начала придумывать правдоподобный рассказ об отношениях с Онуфрием Ипатычем. Признание в близости все рассеяло бы, но показалось немыслимым произнести эту ложь. В уголовном розыске ее для упрощения считали за сумасшедшую родственницу, только морщились на ее раздраженные крики о беспорядке.

Она преобразилась.

– Я связала свою участь с преступником, что с меня возьмешь, – заявила она однажды.

Сказано это было при особых обстоятельствах. В одно ветреное утро, обещавшее бешеный зной к полудню, Таня заняла место в длинной очереди с передачами. Человек на пять впереди суетилась коротконогая круглая женщина с двумя большими узлами, все совала один белоголовому мальчику и, когда тот хныкал, уставая, отбирала обратно.

– Сташек! – позвала Таня.

Мария Ивановна повернула на восклицание мокрое лицо шафранного оттенка, не удивилась, поклонилась сухо. Однако Таня подошла к ней.

– Мой-то пан тоже попал. Оговорили ваши-то! – злобно прокричала Мария Ивановна, чтобы другие слышали, –

будто он им помогал через границу переправляться, мой-то, мухолов…

– Почему же у вас две передачи?

Толстуха спрятала глаза, отмахнулась.

– Да муж, когда брали, велел и о дружке позаботиться, об Онуфрии. Нет ведь у того никого. Брат-то, знаете…

– Про меня вы позабыли?..

– Словно позабыла.

Возвращались вместе. Мария Ивановна смякла, рассказывала, как убивается Михаил Михайлович, рвется сюда, да завод не пускает, приходится ожидать начала дела или вызова к следователю. Вот тогда-то, на прямой вопрос, Таня и заявила о своей участи.

– Мудрите вы очень, – проворчала Мария Ивановна опять неприветливо. – Либо сердце у вас холодное, либо дурная голова ему покою не дает. Прощайся, Сташек, с тетей.

И Таня не обиделась!

II

– Дело назначается слушанием в начале сентября.

Следователь гонит, в Москве заинтересовались, – сообщил

Андрей Ильич, зайдя к ней в комнату от сестер. – Очень способный молодой человек, но жесткий, из новых.

Каким-то своим шумом отозвались ее уши на эти слова.

Руки утомленно опустились. В глазах позеленело. Зеленый медный привкус отравил слюну. Твёрдый язык едва повернулся пролепетать: «Ничего, это так… я всегда волнуюсь». Она и в самом деле подумала, что взволновалась об участи подсудимых. Всю ночь ей снились страшные сны, а один разбудил и уже не дал задремать, хотя она намоталась за день, едва, добралась до постели. Кто-то усатый, – она знала, впрочем, что это прежний муж Михаил, – крепко целовал в грудь, в соски, отчего стало неприятно и горячо.

Побежала умываться, вода тоже показалась теплой, не смывала ни жара, ни щекотки. Таня проснулась, – вот сейчас умрет, – с криком на губах. В окно сыпалось бледное известковое небо рассвета, пыльное уже и в этот ранний час. Принялась соображать, какое число, выходило 21 августа, подсчитывала другие сроки и то обливалась потом, то леденела. Правда, за время болезни правильное течение ее женской жизни нарушалось не раз, но тут выпал что-то уж очень длинный перерыв…