Саранча

– Одного этого достаточно, чтобы назначить строжайшее расследование! Я, как инженер, заявляю («Траянов», –

думает Таня), что ваши аппараты не выдержат и двух атмосфер. Их никто не испытывал и так пустили в работу.

В гуле передвигаемых стульев, поспешных шагов слышно: «Не будьте голословны!» Крейслер хрипит:

«Мерзавцы!» Хрип рвется в другую комнату. Таня понимает, что ее обморок и слабость по сравнению с происшествием на поле незначительны. Она обижается, но обида ее легка. Все легко после тех ужасов. Вырывается крик Муханова:

– Вы почитайте сводки о борьбе с саранчой в Туркестане! Там такие же взрывы бывали с аппаратами немецких фирм.

Лихорадочные, нерусские, страстные, как клятва, восклицания Эффендиева прерывают тягучие вопли Муханова:

– Возмутил всех! Что вы сделали с рабочими? Побьют нас лопатами, будут правы! Привозят такое, жгут живых людей. Расстреляю! Найду и расстреляю! Молчать! –

кричит он на кого-то, начавшего возражать, – на Веремиенко, вероятно.

– При такой постановке вопроса, при полном недоверии и запугиванье я прекращаю разговор, – заявляет Муханов.

Лилька скатилась на пол, залилась сопливым лаем. Таня изнеможенно посмотрела на мужа.

– И мадам Бродина там… Дом полон чужими людьми…

– Она что-то вспомнила. – Неужели Бродин снял все до конца… как горел человек…

– Ему чуть не пришлось плохо. Но я даже уважаю характер этого дурака, он исполнял свою обязанность…

Осторожно постучавшись, вошел Муханов, красный, со слипшимися волосами, уши как в крови.

– Пришли в себя, милая Татьяна Александровна? Я

услыхал ваши голоса.

Явно он сбежал от собеседников. Таня судорожно дернулась, погружаясь в приторную сладость этой неестественной, как все, что исходило от Муханова, вежливости.

Сладость подступала к горлу, склеивала пальцы, но сам

Анатолий Борисович легко выплывал из нее. Тревожно и зло он говорил Крейслеру:

– Трагический узел. Все против меня. Пошли людей готовить из конского навоза приманку. Там есть остатки парижской зелени, которую доставил толстый Бухбиндер.

Ах, зачем утонула эта баржа! Я готов пустить себе пулю в лоб. Он отяжелял жалобами самый воздух. Он потягивался.

Он извивался. Он заводил глаза к потолку. Он расселся на единственном стуле у постели, уверенный, что сюда не зайдут.

Он блаженствовал в тишине и полумраке. Он надеялся, что никто не посмеет побеспокоить больную, не явится приставать к нему. И, подчиненный страстному желанию передать свою тревогу другому, Анатолий Борисович подсунул пальцы под бессильную ладонь Тани, лежавшую на одеяле.

– Посмотрите, какие у меня ледяные руки.

– Уходи вон отсюда!

Веремиенко захохотал в дверях:

– Правильно, Михаил Михайлович!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Крейслер и Траянов стояли у стены завода. Лагерь защиты расположился во дворе, это были остатки, беженцы.

Крестьяне-туземцы, утомленные бесплодным трудом, дезертировали по селениям. Саранча подступила к стене, перемахивала через нее, как солдаты по телам павших товарищей. Огромные вороха трупов и живых личинок сбились у стены, медленный поток неуклонно шел через нее.

– Горят люди, дохнут отравленные куры и бараны. Она объедает шерсть даже на мертвых овцах.

Михаила Михайловича ела тоска усталости. Закат растекался по плоскому горизонту, как помидор на тарелке.

Лень и ломота похмелья. Двор шумел, шумел за спиною, отзываясь болью в голове.

– Белье-то сымай, Багирка, белье! Сожрала, проклятая, мокрую простыню да полотенце.

Траянов мигал воспаленными, как закат, веками.

– Михаил Михайлович, здесь преступление… Здесь тучи преступлений. Я приехал специально проверить один факт. У Саранчовой экспедиции, я узнал, есть аппараты

«Платца». «Платцы» эти – мои, то есть моей конторы. Их отняли два месяца назад, помните, когда вы у меня были, я расспрашивал про Тер-Погосова?

– Помню, конечно, помню.

– По моим сведениям, аппараты попали в частные руки, проданы с аукциона. Я был сегодня на станции. «Платцы»

– мои. Здесь темные комбинации.

Волнение не передавалось Крейслеру. Он наблюдал, как лениво ползла саранча, ему начинало казаться, что она продвигается сквозь него, лезет в уши, в ноздри, в глаза, почесывает и раздражает каждый участок кожи, каждую жилку. Нестерпимо зудели ногти. Жалили комары, слепни, приведенные с болота лошадьми.

– Земля истребляет нас. Наслала личинок, мы обессилели. Начинаешь верить в разгневанного еврейского бога, кажется, – это он пошел против тебя.

Крейслер наклонился, поднял крупную, в полпальца, личинку, вялую и сонную.

– Это пятый возраст. Скоро она будет окрыляться. В

два-три дня она подымется и улетит. Она погубила нас, в будущем году погубит других.

Саранча лилась во двор. Неистребимая и неуклонная, искала пищи и влаги для своей неначерпаемой утробы.

Слитная, как одно тело, и упругая всепроницающая масса растекалась повсюду, заполнила двор, дом, служебные постройки.

– Что, что вы сказали? – Крейслер прикусил губу, выводя себя из тягучей сонливости и возвращаясь к Траянову.