Саранча

Иная откровенностью, иная тайной завлекает, большими чувствами, непомерными требованиями. А иная прижмет к белу телу, – все забудешь. А на поверку, – один узор для всех.

«Да, она подслушивала. Она подсматривала», – терзался Онуфрий Ипатыч, расстегивая толстовку, подставляя грудь сыроватому веянью. «И с этой женщиной я спал!..

Если она сейчас не уймется, я все скажу пану».

По глазам ударило воспламенившейся сиреневой кистью, короткий резкий дребезжащий удар разразился вслед. И с тех пор не переставал, подымаясь до неимоверной силы, бил в небе как бы огромный бубен. Широкое шуршанье впопыхах надвигалось на них.

– Дождь! Дождь! – вскрикивала Марья Ивановна как-то в нос, словно стеная.

Она потащила за собой мужа, оставившего руку Веремиенко. Тьма заколыхала, зазвенела, зажурчала, молнии путались в нитях дождя, но и ливень не мог вымыть из ушей Онуфрия Ипатыча повизгивающего стенания.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Бывает, проснешься среди ночи или в бурый рассвет цвета волчьих взглядов, с изжогой, подымающимся сердцебиением, пугающим до холодного пота, с таким вкусом во рту, словно питаешься отравой, подсовываемой недоброжелателями, – и вот уже изжога, космическое бедствие, обрекает на вечные муки, – стоит ли жить? Нет, так жить нельзя!..

– Так немудрено и сдохнуть!

Онуфрий Ипатыч переводил безнадежный взор с одного пятна на обоях на другое. Неутешительное убожество скверного номера грозило испакостить все воспоминания о прекрасных утрах, закатах, добраться до белоснежных шапок горных вершин, до моря, на которое он не мог смотреть без благодарной дрожи. Даже облик Тани

Крейслер потухнул. Вот бы облегченье должно получиться: ну, чего в самом деле? Ну, дама, костлявая, нервная, без кровинки в лице! Ан не тут-то было, облегченья нет, похожая на ужас жалость к ней и любовь подступают, как икота. Кожа, кровь, кости, все отравлено похмельем.

Поднимешь руку, дрожит.

Гостиница просыпалась. Коридоры зажили язвящим слух шумом: шлепали туфли, хлопали двери, звенела посуда, шипела вода в уборных. Заезжие персы-купцы, трое в одном номере, наперерыв звонили, вызывая номерного. Он скользящими прыжками летал по коридору. Сосед-грузин, весельчак и бабник, запиликал на кяманче, – мудреном туземном инструменте, пронзительном и мелодическом, ощупью ловил мотив, пока не набрел на «Чайку», и целый час терзал ее. Это было так же смешно, как слушать псалтырь по-французски.

Воспоминания приходили в голову только стыдные, о таких происшествиях, где ему пришлось играть жалкую или унизительную роль. Татьяна Александровна издевалась над ним, что он влюблен в Марью Ивановну, не догадываясь, что ее насмешки жалили больнее, чем обычные дружеские колкости. Неудачи преследовали его и в городе.

Им прикрываются для своих махинаций, и никто, кроме него, не исполняет своих обязательств.

В дверь стукнули, шелестя, просунулось письмо.

Письмо было от Крейслера.

«Как идут дела, дорогой Онуфрий Ипатыч, и в Хлоп-

коме, и в Саранчовой организации? Мне кажется отсюда, что неважно. Но, как бы они ни шли, ваше долгое молчание

тоже непростительно. Во всяком случае, вы должны нас

держать в курсе дела, положение слишком серьезно. За

месяц, как вы в командировке, я получил только одно

письмо, в самом начале. Теперь вполне выяснилось, что

хлопковая посевная кампания на три четверти проиграна.

То, что мы под угрозой саранчи не авансировали хлопко-

робов, сказалось. Я боюсь, что и осенью нам не удастся

расконсервировать завод. Но этого вы не говорите, по-

тому что нас вовсе лишат тогда денег. Впрочем, денег

нет ни копейки, и как я управляюсь – сам не знаю. Рабочие

живут посулами. Настаивайте на присылке хотя бы не-

большой суммы, – ну пятисот миллиардов. Этим мы по-

крыли бы часть самой катастрофической задолженно-

сти, главным образом по жалованью.

Но самое важное, конечно, саранча. Здесь действи-

тельно все обстоит ужасающе: нет ничего, никакого

движения, как будто никакой Степи и никакой саранчи не