Сара Бернар. Несокрушимый смех

Я ожидала от Вас разных сюрпризов, но этот последний оказался весьма выразительным. Придать остроты своей жизни! То, что Вам хотелось придать остроты своей жизни, наводит меня на мысль о тех, кто добавляет перца в соус кэрри. Но, строго между нами, скажите все-таки, чему Вы приписываете этот незамедлительный успех у людей консерватории, уже довольно пресыщенных? Не могли же Вы поразить их «Двумя голубями», полагаю, они знали конец; да и Ваша внешность, как Вы сами говорите, кроме оригинальности, была ничем не примечательна. Тогда почему эти циники не устояли перед «Двумя голубями»? Или господин де Морни имел такое большое влияние? Вы об этом не задумывались?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Признаюсь, при жизни такой вопрос мне никогда не задавали. В ту пору он наверняка показался бы скандальным. Гораздо более удивительным моим почитателям могло показаться то, что меня не произвели в сосьетерки «Французского Театра» [16] сразу же, как только я открыла рот. Нет-нет, шучу! Почему? Почему? Представьте себе, из-за моего голоса. У меня дивный голос, несравненный голос. На этот раз слова «дивный» и «несравненный» абсолютно уместны. Я могу взять две октавы: без всякого усилия я перехожу от самой низкой к самой высокой и часто прибегаю к этому. Я воспользовалась этим сразу же, инстинктивно, скользя от одной к другой, чего в то время не делал никто. У театральной актрисы начала моей эпохи был выбор между двумя видами эмоций: неистовыми и плаксивыми. То есть нам надлежало выйти на сцену, встать на ноги (каковые, как правило, у нас были крепкими) и извлечь из нашего «запасника» (предварительно наполнив его воздухом) либо яростный гнев и крики, способные распугать всех птиц и даже билетерш, либо, напротив, своего рода монотонный речитатив, жалобный и слезливый, предпочтительно в необычайно высокой тональности.

Без таких крайностей спасения не жди. Нам следовало рычать или плакать, жаловаться или угрожать. Несчастный Расин, озабоченный несколько иными психологическими тонкостями, должен был перевернуться в своей могиле. У меня был красивый голос, я это знала. Я поняла это, когда читала стихи своим маленьким подружкам. Я даже видела, как сестра Сесиль переставала порой шептать молитвы, когда во время перемены я читала стихи во дворе. Я видела ее взгляд, задумчивое, вернее, зачарованное выражение ее лица, а позже такое же точно выражение я видела на лицах людей восприимчивых и очень разных.

У меня голос, который (об этом достаточно много было сказано) ласкает, и мне действительно думается, что он ласкал нервы. Ухо – орган весьма чувствительный, и мой голос оказывал на него действие сродни компрессу – если это слово не слишком прозаично. Что-то в моем голосе всегда, в зависимости от моих желаний, умиротворяло или волновало, завораживало или ободряло, успокаивало или приводило в отчаяние моих слушателей. Человеческий голос может стать абсолютным оружием, говорю я тем, кто еще не знает этого. Исключая артистов, для которых голос – это ремесло, я торжественно уведомляю политических деятелей, и врачей, и адвокатов: если пользоваться своим голосом и умело обращаться с ним, то можно получить неограниченную власть как над отдельным существом, так и над толпой. Как, Вы думаете, удавалось Дантону [17] неделями противостоять свирепым допросам Революционного трибунала, если не с помощью своего голоса? (Только не вздумайте, с Вашей-то бесцеремонностью, спрашивать меня, встречалась ли я с Дантоном!)