Сапфировый альбатрос

Он не снизошел до ответа. Сунув маску в карман, он протянул номерок гардеробной бабусе в черном наморднике. Портфель она приволокла, шкандыбая, видимо, тот самый — из потертой коричневой кожи, намекающей на аристократическое прошлое. Мы отошли к зеркалу, и, поставив портфель на подзеркальник, Феликс извлек квадратный том сизо-бетонного цвета. В центре бетонной стены было прорублено квадратное алое окно, рассеченное черной решеткой. Решетка, не мешая их прочесть, рассекала еще и черные буквы:

— А кто это издал?

— Есть еще честные издательства.

Без всяких учтивых ужимок Феликс протянул книгу мне.

— Так напишите что-нибудь, я потом продам в Пушкинский дом!

Без проблеска улыбки он изобразил какой-то извив, похожий на сперматозоид, и, не прощаясь, понес портфель обратно к гардеробщице.

— Феликс, еще минуточку, — окликнул я его.

— Ну? — Он приостановился.

— Ты же всех нас здесь презираешь — зачем тебе нужно, чтобы мы тебя читали?

Он отчеканил, ни на мгновение не задумавшись:

— К сожалению, вы самое большое, что у меня есть. Когда вы превращаетесь в лилипутов, поневоле становлюсь лилипутом и я. Ты же видишь, что творится с литературными премиями?

— А что с ними творится?

— Ни у кого нет величия замысла, даже замаха. Впрочем, что с вами толковать! Всего хорошего. Привет Мухосранску.

Он протянул портфель гардеробщице.

— Сразу надо все брать, а не ходить по три раза, — проворчала та.

— Позвольте мне самому знать, сколько раз и куда мне ходить.

— Да, вот вам «позвольте», а у меня колени болят!

Бабка уже поняла, что не с тем связалась, и шла на попятный, но не на такого нарвалась.

— Если вы больны, увольняйтесь, вас здесь силой никто не держит.

— Феликс, вы великий человек, с кем вы связались? — попытался я его утихомирить, но он отбросил мою руку:

— Асссставьте меня в покое!!!

И снова накинулся на бабку:

— Как ваша фамилия? Ничего, можете не говорить, я все равно узнаю, кто в эту смену работал! Я добьюсь вашего увольнения, я знаком с вашим директором!

На этом я сумел вырваться за тяжеленную дверь, чтобы не сгореть от стыда и сострадания.

К кому? Да к нему, конечно, не к ней же! Она его уже через час забудет, а ему с собой жить.

Бетонный блок оттягивал руку. Хотел Доронин правды, вот и получил. Наверняка у Феликса все там правда. До лжи он не опустится, он честный гриф — это он истинный гриф, а не Доронин. Он выклевывает у мертвецов на показ все самое гадкое, но своего не добавляет.

Однако на Итальянском мостике среди туристов, фоткающихся на фоне Спаса на Крови, я серьезно задумался: а хочу ли я тащить эту гадость в свой Дом на канале? Созерцать наготу отмучившихся соседей? Изучать их показания, добытые пыткой — пыткой страхом и отверженностью? И понял: нет. И не глядя обронил серый квадрат за зеленые чугунные перила. Всплеска не услышал.

И так легко у меня сделалось на душе! Я повернул вправо на набережную к своему дому и…

— Алло, алло, вы что-то уронили!

Кричали снизу, с воды, и у меня не хватило совести не расслышать. Парень в оранжевом жилете, стоящий в маленькой верткой лодчонке, балансируя левой рукой, правой протягивал мне бетонную правду, которая тонуть не желала.

Я перевесился через перила, радуясь, что дотянуться не могу, но этот славный молодой человек не желал отпустить меня с пустыми руками. Он раскрыл том примерно на середине и насадил его на лопасть весла, предварительно хорошенько его отряхнув. Теперь книга покачивалась перед самым моим носом.

Брать или не брать?..

А на десерт электронная почта порадовала меня загробной весточкой от Алтайского.

Прощание с темой

Когда мне предложили написать иронический закадровый текст к фильму о блокаде, я был ошарашен. Но потом фантазия заработала — а чего, пусть из-за кадра звучит: «Что, опять сто двадцать пять блокадных грамм? Опять зашитые в простыни мумии на связанных детских саночках? Хватит пафоса, больше иронии! Давайте поищем ее в этих признаниях»:

Женские голоса: «Рядом лежала девочка, моя дочка. Я чувствую, что в эту ночь я должна умереть. Но, поскольку я верующая, я это скрывать не буду, я стала на колени — а кругом тьма, мороз — и говорю: „Господи! Пошли мне, чтобы ребенок меня не увидел мертвую! Потом ее заберут в детдом, а ты только дай, чтобы она меня мертвой не увидела“. Пошла на кухню и — откуда силы взялись — отодвинула стол. И за столом нахожу — вот перед Богом клянусь! — бумагу из-под масла сливочного, три горошины и шелуху от картошки. Я все это с такой жадностью хватаю — я из этого завтра суп сварю! А бумагу себе запихиваю в рот. И мне кажется, я из-за этой бумаги дожила».