Солнечные лучи жизнерадостно освещали равнину. Совершенно пустую равнину, где до самого горизонта колыхались травы, и не было видно ни единого домика. Единственное, что нарушало чистоту пейзажа, — трое всадников, скачущих по пыльной дороге. Они ехали по равнине, воплощающей суровую красоту Эстремадуры. Сюда имело доступ лишь солнце, заливающее золотым светом кустарники, немногочисленные деревья и склоны гор цвета пиона. Эта земля, лежащая у подножия Сьерры-Морены, напоминала счастливое животное, обитающее на краю земли, вдали от всего и вся, свободное от всего.
Сарраг, повернувшись в седле, спросил Варгаса:
— Сколько еще до Херес-де-лос-Кабальерос?
— Мы могли бы туда приехать к середине ночи. Но это небезопасно и бесполезно. Лучше, если мы остановимся, когда солнце начнет садиться. И тогда попадем в город на заре.
— В конечном итоге все прошло не так уж плохо с вашим приором. Он довольно легко вас отпустил.
— Да, я последовал вашему совету. То есть солгал.
— Вы сослались на семейные обстоятельства? Варгас кивнул.
Интересно, монах так лаконичен лишь из сдержанности? На смену шейху пришел раввин.
— Вы точно не сообщили ему истинную причину отъезда?
— У меня нет привычки изменять данному слову, ребе Эзра. Мой отказ передать вам бумаги Баруэля уже должен был убедить вас в этом.
Эзра отступил, решив списать тревоги на свою вечную подозрительность.
— Вы знаете, где мы в точности сейчас находимся? — неожиданно спросил он.
— Ну и вопрос!
— Я неточно выразился. Имелось в виду: известен ли вам символ этого региона? Восточное крыло. Я недавно перечитал довольно красивое описание Испании, сделанное одним арабским географом, неким Юсуфом ибн Ташфином. Он сравнивает Полуостров с орлом, чья голова — Толедо, клюв — Калатрава, туловище — Хаэн, когти — Гранада, правое крыло — Запад, левое крыло — Восток. Так что мы сейчас едем по восточному крылу.
— Не знал, что вы склонны к поэзии, ребе Эзра, — пошутил шейх.
— Однако это так. Вы удивитесь еще больше, если я скажу, что из всех видов поэзии больше всего меня трогает восточная.
Ибн Сарраг нахмурился, словно размышляя, какую ловушку уготовил ему на сей раз собеседник. Затем осторожно поинтересовался:
— Вы располагаете познаниями в этой области?
— Некоторыми. Я очень ценю таких авторов, как Абу Навас или эль Мутанаби, но больше всех люблю Саади.
И раввин начал читать вслух:
Сарраг слушал, удивленный и заинтересованный одновременно.
— Ничто не сравнится с арабской или персидской поэзией, — продолжил Эзра. — Совершенно неоспоримый факт, что ваши поэты блестяще владеют метафорой.
— Рискуя удивить вас, — вмешался Варгас, — я все же скажу, что не вижу ничего интересного в этом построении рифм. Если бы мне нужно было дать определение поэзии, то я бы сказал, что это литературный экзерсис, состоящий в том, чтобы перейти на следующую строчку до конца фразы.
— Вы меня не удивили. Вы меня огорчили.
Они проехали примерно пять лье, каждый погрузившись в свои мысли, как вдруг ибн Сарраг посылом вынудил своего коня поравняться с лошадью Эзры.
— Знаете, у евреев тоже есть поэма. Поэма, которая одна объединяет в себе все сотворенные человеческим сердцем стихи. Даже самых талантливых арабских поэтов.
И он начал декламировать хорошо поставленным голосом:
Тут настал черед изумиться раввину:
— Пятая глава Песни Песней. Стихи со второго по пятый. Невероятно… Я знал, что вы эрудит, но это…
— О… не стоит так восхищаться, это единственное, что я помню.