Сапер (СИ)

До отделения довезли энкаведешники на «эмке». Пешком далековато вышло бы шагать. Где-то по пути даже рельсы переехали. У них тут что, поезд по больнице курсирует? Само отделение занесли аж на третий этаж. При высоте потолков за три с половиной метра из окна сигануть можно, только если у тебя есть крылья. Да и для того, чтобы окно открыть, надо бы сначала куда-то убрать решетку, прибитую изнутри. У меня крыльев нет, так что окна с решетками меня не сильно расстроили. Мы люди простые, по земле пойдем. Спешить пока некуда, надо осмотреться, прикинуть, что к чему. В войлочных тапочках и байковом халате по лесам не побегаешь.

* * *

Первые сутки я просто бездельничал. Спал, ел, бродил по отделению, знакомился с обстановкой. Ну вот, уже вылезло войсковое. «Знакомился с обстановкой», надо же. Да я уж лет двадцать и не думал так, надеялся, видать, что всё, отвоевался, позади всё. А глянь, к суме и тюрьме и война добавилась. Старая, но от того не менее ужасная поговорка.

Всего в отделении двадцать шесть человек на экспертизе. Я — двадцать седьмой. Все в двух больших палатах, в каждую из которых вошло бы коек двадцать. Лишних кроватей нет, мне принесли и поставили. Умно придумали, наблюдать легче, уединиться можно только на толчке, да и то ненадолго, санитар зайдет и подгонит, чтобы не рассиживались.

Персонала в отделении немного, на смене одна медсестра и три санитара. Доктор, сказали, завтра будет. Да хоть через неделю, я подожду, не гордый.

Накурено, конечно, в отделении. Санитары гоняют дымить на толчок, но всегда есть хитрованы, которые и под одеяло залезут посмолить, чтобы с кровати не вставать. Или им западло в сортире? Так грех жаловаться, канализация тут хоть и древняя, как говно мамонта, а работает как часы — слив воды словно водопад, уносит все вмиг. Воняет немножко хлоркой, но глаза щиплет не от нее, а от дыма. Большинство сидельцев на экспертизе — люди небогатые, смолят дешевый табачок, а некоторые — и махру.

Есть, конечно, и прикинутые, со своими халатами, тапочками, один так даже в шелковой пижаме. Но это до того момента, как такой фраерок попадет в камеру. Хотя какая камера? Почти все, здесь сидящие, ни в камеру, ни на волю, наверное, не попадут. Или попадут? Мне до них дела нет, сейчас каждый за себя. Я их не знаю, они меня. Тут, как и в камере, не принято расспрашивать, как ты здесь оказался. А мне после зоны чужие статьи вообще побоку.

Мою кровать поставили на краю, поближе к столу, за которым сидела медсестра. И тут, как обычно, Новенькие поближе, чтобы видны были — а ну, если клиент буйный? Дня через три-четыре, если без приключений, и подальше передвинут. Я улегся по удобнее, чтобы синяки не беспокоить и спокойно уснул. Нечего здесь больше делать пока, надо отдыхать. А на ужин разбудят, никуда не денутся.

* * *

Врач вызвал на следующий день, сразу после завтрака. В кабинет завела санитарка, вышла, но дверь оставила приоткрытой. Понятное дело, чтобы успеть, если больной чего надумает. Доктор, лет сорока с прицепом, но уже с сильно прореженной шевелюрой, худой как щепка и с такими усталыми глазами, что, наверное, впору было ему спички вставлять, чтобы веки не склеились. На столе только скатерка белая и папка с моей фамилией, простенькая чернильница и дешевенькое перо.

Врач открыл папку, сверху лежал лист бумаги, на который вчера записывали мои «украшения». Он его посмотрел, перевернул, почитал и с обратной стороны и, ничего не сказав, отложил в сторону.

— Что же, давайте знакомиться, — посмотрев на обложку истории болезни, он продолжил: — Петр Григорьевич. Меня зовут Адам Соломонович, я ваш врач.

По-русски он говорил чисто, хоть и с сильным польским акцентом. Судя по возрасту, учиться начал при проклятом царизме, а потом, наверное, уже доучивался в Польше. А вот от советской власти, значит, бежать не стал, остался при своей больнице.

— Приятно познакомиться, — отвечаю. — Хотя и предпочел бы знакомство при других обстоятельствах.

Доктор пустую беседу поддерживать не стал, сразу приступил к делу. Пошли вопросы про то, кто я, откуда, где учился-крестился-женился. Я от своего года рождения просто двадцать лет отнял, а остальное так и осталось. Да и не старался я в подробности вдаваться. Тут есть фокус, которому меня научили еще тогда. Как надоест разговор, говори, что устал. Доктор так и запишет.

Синяки на лице сами за себя говорят — били человека. Не отошел он еще.

Я так и сделал. Адам Соломонович не протестовал. Записал круглым, аккуратным, совсем не врачебным почерком, что подэкспертный разговор о биографии продолжить не смог, утомляем в беседе. Хоть и вверх ногами, а прочитать нетрудно. Я тебе, дорогой Адам, потом правду расскажу. Про Львов, и про Бабий Яр. Или не расскажу. Посмотрим на твое поведение.