«Сапер ошибается один раз». Войска переднего края

— Нет, в оккупации немцы с нами не откровенничали, а в войсках такого не рассказывали. Если о таких вещах говорить, то в армии начнется паника. Хотя потери и к концу войны оставались большие, но ты солдат, в какой части служишь, только потери своей части и видишь, а так нет. По армии или даже дивизии потери никогда не оглашали, видимо, это было запрещено рассказывать.

— Когда вы находились в оккупации, слышали ли какие-то новости с фронта?

— У нас был один беглый военнопленный, жил у нас, старший лейтенант. Он с товарищем ходил в соседнюю деревню, где был какой-то приемник, по которому получали сводки Совинформбюро, приходил назад и рассказывал новости в деревне. И так он к нам до освобождения приходил. Перед самым освобождением полицаи поймали его и сразу без разговоров расстреляли. Второй, его товарищ, был ранен, но ушел, попал к партизанам и остался жив.

— Какое было отношение к старшим офицерам на фронте?

— Черняховский был наш командующий фронтом, я его видел, когда мы наступали в Восточной Пруссии. К нему в частях относились как к отличному офицеру, ведь это был самый молодой командующий фронтом. После него до конца войны нами командовал Василевский, это вообще великий человек, он же был начальником Генштаба Вооруженных сил. У нас командиром корпуса был Родимцев, он воевал в Испании, дважды Герой Советского Союза, хороший мужик. После войны мы стояли на полигоне под Хвастово, куда наши части регулярно ездили на стрельбища. Я был уже командиром отделения, которое охраняло мост. Однажды утром мой солдат меня разбудил и говорит: «Товарищ сержант, лоси плывут». Смотрю, действительно плывут три лося, я взял да и хлопнул одного. Тушу вытащили, отнесли в часть, там ее на кухню забрали. А там, кроме нас, присматривал сторож, он это все видел и доложил, сволочь. Приезжает прокурор, и мне чуть срок не дали за это дело. Понесли подписывать командиру корпуса, он говорит: «Вы что, из-за животного судить! Человек воевал, и его теперь посадить?! Уничтожьте эти документы и больше ко мне с такими писульками не приходите!» А так могли бы мне дать года три за это дело.

— Как складывались взаимоотношения с непосредственными командирами?

— Отлично, командир батальона был очень грамотный командир, как говорится, богом создан для командования, не знаю, до каких чинов он дослужился, но помню, что после войны он пошел в академию. Хороший мужик был. И комвзвода Федотов тоже хороший, вообще я скажу, что на фронте мы все душа душой жили, тут же такое дело — сейчас ты здесь, а через минуту тебя не будет. Зачем собачиться?

— Какое было взаимоотношение с мирным населением в освобожденных странах?

— Прибалтика есть Прибалтика, они себя и плохо не показывали, но искреннего радушия тоже не было видно. А вот в Белоруссии нас встречали прекрасно, выносили все, что у кого было, кормили, кто что мог дать. Душевно встречали. В Восточной Пруссии мирных немцев почти и не было, большинство эвакуировали. Помню, как мы обозы захватывали немецкие, гражданские. Мы наступали, пехоту и нас остановили, а танки прорвались, и они отрезали большой обоз, пошурудили в нем крепко, по трассе перины и пух летели. И понять ребят можно — немцы в оккупации гораздо хуже себя вели, все съестное разыскивали и сразу отбирали все, что есть. Кроме того, даже под конец войны, немцы если кого из наших солдат в плен брали, то очень часто расстреливали.

— Посылали домой посылки из Германии?

— Одну послал, нам разрешили, когда война закончилась. Мы захватили как раз небольшой городишко, а там склады были, но солдат много не возьмет, я послал разную ерунду. А вообще, трофеи мы не собирали, в основном пожрать чего-то. Как-то мы захватили продовольственный склад, там сам не знаешь, что и брать: и консервы, и колбаса, и сыр, чего там только не было. Немцы даже в конце войны этого добра имели много. Мы набрали в вещмешки покушать. Часы у меня были одни — мне Старовойтов подарил, сказал: «На, память тебе». Они были не на камнях, чепуха, быстро остановились, и я их выбросил. А вот мародерствовать по домам никогда не мародерствовали, за это строго наказывали, потому и избегали этого дела.

— Что было самым страшным на фронте?

— Первое время, когда наступали, мне очень не хватало сил, мне было 17 лет. До слез было обидно, что нет сил! Но через 3–4 месяца мы отъелись, а то голодные были, и все пошло как надо. И страх пропал.

— Как мылись, стирались?