«Сапер ошибается один раз». Войска переднего края

— Доставайте! — Берет тетрадь. — У командира роты получите. — И отдал командиру роты, а там и про него написано. Ко мне придрались, и началось. Там я написал, как кормят нас, как гоняют.

В одно прекрасное утро на стрельбище прибегает связной с пакетом. Приказали из строя выйти, сдать оружие и бегом в расположение части. А там уже для меня фронтовая форма готова, и бегом на станцию. Километров восемь до нее пробежали, и, видимо, был приказ меня с эшелоном штрафников отправить под Москву. А конвоиром был мой школьный товарищ. Прибежали, запыхались, а эшелон уже ушел с полчаса назад. Пошли назад, так как я арестованный, а он начальник. Идем потихоньку обратно, я в шинели солдатской, хлястик расстегнут:

— Ты только штыком мне в задницу не тычь. Я не убегу.

Пришли в училище, а там так просто уже нельзя идти: я руки назад убрал, он винтовку взял как положено. Наткнулись на комиссара училища, полкового комиссара, он увидал нас:

— Это еще что за парад?

— Так и так, курсант такой-то сопровождает курсанта Журнакова туда-то.

— Так это и есть курсант Журнаков?

— Так точно!

— А почему обратно пришли?

— Так опоздали мы.

— Ладно, доложите командиру, что я его задержал. Пойдемте ко мне! — Привел к себе в кабинет. — Курсант Журнаков, вот вы какой! — Спрашивает, где родился, где крестился, кто дома есть, кто в армии служит. Я рассказал.

— А зачем ты дневники-то пишешь? Знаешь, что запрещено дневники писать?

— Так откуда я знаю? Написал вот. Ничего особенного я там не написал.

— Нельзя писать. Я знаю, что ты учишься хорошо. Ладно, мы сделаем так. Одевайся как следует, шинель на хлястик застегни и ремень на нее надень. Иди в часть и скажи, что вернулся. Я дам команду.

Так я окончил училище. Комиссар был пожилой, солидный. Нельзя было дневники писать, у нас даже Боевой листок нельзя было через проходную на улицу выносить.

Второй раз было на Днепре. Рассказывал про комиссара, помнишь? Тоже комиссар меня спас. А третий раз уже в Китае, когда японцев разбили. Сидим в столовой за обедом, бежит парторг или комсорг:

— Сегодня партсобрание!

— Кого принимаем? — один спрашивает.

— Иванов, Петров, Сидоров! — А их все знают, такие прощелыги.

Я возьми, да и вякни:

— Да, всякую дрянь стали в партию принимать. — И все, больше ничего не сказал. Их не в партию надо принимать, а гнать в три шеи. Мародеры!

Проходит какое-то время, вызывают меня в партбюро:

— Откуда ты взял, что партия засорилась?

— Вы что? С ума, что ли, сошли? Я этого не говорил.

— Как не говорил? Ты утверждаешь, что у нас партия засорилась. — Сидит наш комиссар и еще двое.

— Стойте, стойте! — Вспоминаю. — Так и так, он? Он сказал?

— Это не важно, кто сказал.

— Я сказал, что всякую дрянь стали принимать в партию, я не сказал, что засорилась. Этих солдат нельзя в партию принимать.

Комиссар наш и говорит:

— Вот что, товарищ дорогой, скажи спасибо, что мы тебя хорошо знаем. Я за тебя ручаюсь и прекрасно знаю. Служи дальше, но не болтай.

Три комиссара меня спасли, так ведь? А могли под 58-ю статью подвести, и доказывай потом. Я им благодарен.

— Как вы оцените роль женщин на той войне?

— Во-первых, медики все святые люди. Медсестры ротные, батальонные, в медсанбатах, лазаретах. Я им обязан жизнью. Лена Дубецкая, в Иркутске живет, встретились, так я помню, как она меня перевязывала. Конечно, не женское это дело. Мы мужики — нам судьба такая, а каково женщине среди мужиков, ведь ей надо прибраться. У меня была медсестра, я еще мальчишка, она бывшая балерина, еще моложе меня. В школе балетной училась и ушла добровольцем на фронт. Мы другой раз в окопе спим, спина к спине повернемся. Одну шинель под себя, другую на себя. Куда она пойдет, к солдатам? Конечно, к офицеру.

В тылу они полностью заменили мужиков, большое дело. Летчики, минеры, снайперы — тоже женщины.

Любовь на фронте? Она всегда есть, чем на фронте не жизнь? Сумел — и молодец. Тогда, конечно, я иначе на это смотрел как командир. Меня предупредили, когда я роту девчонок-минеров получил: «Учти, хоть одна по твоей вине попадет в тыл — трибунал!» Жизнь есть жизнь.

Были и ППЖ у больших начальников. Начальники тоже живые люди. У нас даже один командир роты был, так у него медсестра была. Как привал, так у них палатка отдельная.

Лично я врачам обязан жизнью. Врач мой в Грузии Сулико, фамилию не знаю, комиссар госпиталя майор Сарджвеладзе, медсестры Вера Бахтадзе, Нателла Чикадзе, Паша Сарджвеладзе, русские девушки Тамара и Соня. Еще была врач Мария Евгеньевна Абьян. Ее я запомнил, а Сулико мне руку спасла. Когда рука стала заживать, она больше меня радовалась. Она настояла на операции. Потом они хотели меня еще в Боржоми отправить месяца на два. А я дурак ведь, дурак — не поехал, рука-то уже работает. Нянечку забыл, как звали. Она мне мацони по утрам приносила всегда.

— Что можете вспомнить об отношениях с местным населением в освобожденных от немцев районах?