Сапер

А наутро пошел и сдался ментам. Мне прятаться незачем было, я своё дело сделал и не жалел о том ни грамма. Оказалось, первый секретарь райкома от моих рук прервал свой большевицкий стаж. Мне сначала хотели впаять пятьдесят четвертую статью, пункт девять*, теракт против представителя советской власти, да только быстро свернулись, когда я им про Ниночку рассказал.

А по сто сороковой статье, сильное волнение и вызванное нанесенной обидой – всего пятерка. Сто сороковая у меня минут пять была, пока не прибежал начальник следака моего и не объяснил, что так у нас народ за пять лет срока пойдет партийцев душить направо и налево. И переделали всё быстро на сто тридцать восьмую, там срок – десятка, да навесили за Степку сто сорок шестую, тяжкие телесные, до шести лет. Вот в итоге пятнашку и дали. Да я не в обиде, я и больше готов был отсидеть, лишь бы эта тварь в земле гнила. Жаль, третий в тот момент уехал, я бы и ему сто сорок шестую устроил за милую душу, со всем удовольствием.

Следака же, что искать его не хотел, только из прокуратуры выгнали. Родственник он этому Давыденко оказался.

Зато на зоне я и, считай, школу закончил, и даже в университете отучился. Не в настоящем, конечно, но преподавателей там было, хоть отбавляй. И политики, и хозяйственники, и даже парочка убийц. Кто просто так, кто за услугу какую, а кто и за пайку лишнюю, занимались со мной. Не могу сказать, что стал специалистом в немецкой классической философии, но про Шопенгауэра с Гегелем и Кантом в придачу, без хвастовства, разговор поддержать смогу. На что мне тот Шопенгауэр, ты спросишь? А чтоб было. Лишним знание не бывает. Так что у меня в голове всего понемногу бултыхается: и генетики отметились, и экономисты, и историки. Я только на зоне понял, что мне нравится учиться.

* Здесь и далее упоминаются статьи Уголовного кодекса Украинской ССР от 1929 года (с изменениями от 1949)

Глава 3

Четырнадцатого июня, как и в первый раз, передали по радио после обеда заявление ТАСС, заумное и многословное, но с хорошо понятным посылом: немцы, не верьте, мы хорошие и нападать не собираемся. Адам примчался на работу и вызвал меня в кабинет. Куда только девался тот снисходительно слушающий и скептически настроенный утомленный психиатр! Сейчас он чуть не подпрыгивал от нетерпения. Вопросы так и посыпались: когда начнется война, когда немцы придут, до куда дойдут, когда назад выбьют, да когда конец войне. Я и сам бы такое спрашивал. Видать, в тот первый раз Соломоныч не утруждал себя запоминанием сказанного мной и сейчас переспрашивал по второму кругу то, что я ему тогда говорил. Вот же засранец, а я тут соловьем пел, пытался пронять его, а усилия чуть не даром прошли. Ничего, теперь он мой с потрохами. Так что вопрос, как отсюда выбраться, больше не стоит. Адам и выведет, и поможет. Само собой, и оденет, и обует, без этого никак. Не в войлочных же тапочках мне по дорогам шагать.

Соломоныч все в Москву рвался. Надо мол, ехать, встречаться со Сталиным. Или хотя бы с Берией.

– Сейчас набросаем по датам события, я сам расскажу о твоем уникальном событии. Тебя Петр Григорьевич, еще в университетах изучать будут.

Доктор умотал выбивать себе командировку, а я сел за хронологию. Набросал начальный этап войны – благо прошел все ногами, сталинградский котел, курскую дугу, все десять сталинских «ударов». Подумал расписать про ядерную бомбу, но как такое доверишь бумаге?

На следующий день Соломоныч не явился, и шестнадцатого его не было. На работу пришел только семнадцатого. Весь бледный, уставший.

– Не верят мне! – тяжело вздохнул доктор. – Шутят, что психиатры сами становятся жертвами психов, мол бред больных бывает таким убедительным… Вот, даже на аттестационную комиссию вызвали, на двадцать пятое.

Адам показал мне бумагу с вызовом.

– А я предупреждал, – все, что мне оставалось – лишь пожать плечами. – Но не переживай, двадцать пятого комиссии не до тебя будет.

– Надо еще какое-нибудь доказательство, – гнул свое доктор. – Какие там события дальше?

Я задумался.

– Вроде бы завтра или послезавтра начнутся раскопки гробницы Тамерлана.

В тюрьме со мной сидел один известный историк, взятый за убийство любовницы. Рассказывал, что на гробнице нашли надпись: «Все мы смертны. Придет время, и мы уйдем. До нас были великие и будут после нас. Если же кто возгордится и вознесется над другими и потревожит прах предков, пусть постигнет его самая страшная кара».

Пересказал надпись Соломонычу: дораскапывались, потревожили прах, а потом вот вам кара – фашисты.

– Это не пойдет, – покачал головой доктор. – О раскопках писали в газетах.

Мы помолчали, раздумывая каждый о своем.

– Из НКВД насчет тебя звонили. – Адам тяжело вздохнул. – Спрашивают, когда будет заключение. Сказал, что случай сложный, требуются еще наблюдения.