Сандро Боттичелли

Аналитизм начинающего ученого нимало не занимал идеолога своеволия в искусстве, любимого всеми «Академиями» Флоренции. И если диктатором ее эфемерного Парадиза был Лоренцо, поэтом — Полициано, идеологом — Фичино, то живопись Боттичелли была несомненно его душой. И, как всякая душа, художник в конце концов перерос все первоначально заданные установки.

Не столько теории неоплатоников, сколько пристальное изучение тонкостей человеческой мысли и чувства на сложнейших характерах эпохи породили загадки и прозрения искусства Боттичелли. Не столько учение Фичино, сколько весьма поучительные извивы его созерцательной личности. Не столько тонкая поэзия Лоренцо Медичи, не столько его хитроумная дипломатия, сколько масштаб и глубины неспокойного духа правителя. Не столько энциклопедическая ученость изнеженного графа Пико и даже его знаменитая декларация о ценности и достоинстве человека, сколько неповторимость чувствительной слабости и блужданий философа.

Установки на сугубо личностное начало, открывающие дорогу субъективизму выражения в искусстве, отделяют Боттичелли от его сверстников, поглощенных наблюдением и поэтизацией занимательных мелочей быта эпохи или суховатой «документацией» ее, равно как от сугубо эпических задач следующего поколения создателей Высокого Возрождения. Он, Сандро Боттичелли, сам по себе, потому что, как гласит гордая запись в кадастре 1481 г.: «Сандро ди Мариано, тридцати трех лет, является художником и работает дома, когда ему вздумается».

Сандро не пугает Овидиево пророчество возгордившемуся Нарциссу: «Если он познает самого себя, это его погубит». На это он мог бы ответить горделивыми словами Альберти: «Мы выкопали это искусство из земли — нет, больше — добыли его с неба. Итак, будем следовать нашему разуму, как мы делали до сих пор». Ибо, согласно уже Леонардо, на этом отважном пути дерзающий дух живописца перерастает в подобие божественного духа, так как он «свободною властью распоряжается рождением разнообразных сущностей». Художник в «священном неистовстве» творчества уподобляется богу, творящему новые жизни.

Глава III СКРЫТАЯ ГОРЕЧЬ ИДИЛЛИЙ

Где тишина, в которой гаснет свет?
Где, милый сон, нестройный стан видений,
Что за тобой всегда бредет вослед?

Увы! Напрасно кличу эти тени;
Мне благодатной их прохлады нет.

Джованни делла Каза (Пер. О. Румера)

Прерванная месса

Вероятно, Сандро нечто предугадал, когда в сверкающей богатством разнообразно-пестрых одежд группе своих «волхвов» точно в траур облек в черное младшего Медичи. Холодный профиль Джулиано на картине отмечен печатью какой-то тяжелой грусти, да и в самом его блеске сквозит непонятная отчужденность, как незримою сумрачной стеной отделяя его не только от беззаботной роскоши свиты, но даже от самоуверенной корректности Лоренцо. Согласно Макиавелли, Принц Юности (как назвал его Я. Буркхардт) много раз повторял старшему брату, что «можно все потерять, когда желаешь слишком много». Предчувствие трагической развязки Джулиановой участи странным образом предвещало грядущие беды уже для всей Флоренции.

Богатые Пацци, старинные соперники Медичи, втайне решали судьбу молодых правителей, в то время как те, уверенные в своем превосходстве и силе, не могли и помыслить, что Пацци, лишенные ими же политической власти, осмелятся когда-либо ради реванша прибегнуть к насилию и каким-либо незаконным средствам. В неуклонном стремлении уничтожить могущество финансовых магнатов, к числу которых принадлежали Пацци, Лоренцо все меньше считался с осторожностью, с практическими соображениями и оглядкой, имевшими столь большое значение в неторопливо расчетливой политической мудрости его деда.

Все началось невинно с виду. Честнейший мессер Якопо, мальтийский рыцарь и кавалер, негласный глава всего многочисленного семейства Пацци, принимал у себя на вилле близ Флоренции знатного гостя из Рима — юного кардинала Рафаэлло Риарио, внучатого племянника папы. И никого не встревожило, что его под предлогом почетного эскорта сопровождал отряд из тридцати арбалетчиков, который и стал ударною силой заговора.