Самый кайф (сборник)

И на дне высыхающего колодца-ринга лежал не я. Не я лежал там, вытянувшись тяжело и мертво. Не я лежал там, вытянувшись, может быть, первый раз в жизни. В полный рост.

Underture II. Хождение на Луне

Мы не виделись лет четырнадцать, и я вообще не рассчитывал встретить его, а если и представлял нашу встречу, то она должна была выглядеть вот как…

Осенний день, в капризном небе висит небрежное солнце, небо заволакивает туча, и начинает моросить дождь. Я иду по вымощенной булыжниками улице. С одной стороны ряд щедро декорированных зданий, с другой – дощатый, худой и скользкий от дождя забор, канава, заросшая лопухами, полутораметровыми колючками. Под забором в канаве барахтается человек. Он бессвязно разевает рот. Глаза его в обрамлении синяков, на грязных брюках расстегнуты пуговицы. Это он! А я – тот, кто идет нарядный под зонтом на свидание с преданной красавицей. Я чуть задерживаюсь, понимающе пожимаю плечами и продолжаю путь. Что-то в подобном духе мне представлялось.

И мы встретились. Была осень в Риге. Католическая магия сентября вокруг. Через четырнадцать лет он предстал передо мной – доктор наук, счастливый человек, очень похожий на ученого: коротковатые брюки, пиджак в серую полоску с лоснящимися лацканами, белесый ежик на шишковатой голове и странно выцветшие глаза, устремленные вдаль.

Квазары, двойные звезды – вот, пожалуй, самое доступное для непосвященного из того круга вопросов, которые стояли перед участниками симпозиума в Риге. Кромешные дали и гипотетичность всякого выступления настолько разделили в большинстве вопросов теоретических астрономов, а в Риге собрались именно теоретические астрономы, что разговор велся в основном только с бесстрастной помощью цифр.

Он был счастливым доктором, а я – лишь несчастным кандидатом. И несчастье мое происходило из, казалось бы, сущего пустяка – мой доклад сняли в связи с сокращением программы симпозиума.

Я подошел к нему в перерыве между заседаниями и коснулся плеча:

– Валерка… Валерий… То есть, простите… Валерий Никитич…

Его доклад приняли на ура, выраженное астрономами сдержанно, в коротких рукопожатиях.

– Да-да, – ответил Валерий Никитич, оборачиваясь ко мне. – Я вас слушаю.

Он долго смотрел в упор, после как-то по-девичьи склонил голову и покраснел:

– Это ведь ты, Дмитрий? Да-да. Как живешь? Где?

Я уютно жил в каких-то десяти километрах от Эрмитажа, в высотном здании кирпичного кооператива, и в мои окна можно было любоваться рассветом, а также закатом, загоравшимся над Сосновским парком.

– Не думал тебя встретить, – сказал я совсем не то, что хотел.

И я покраснел. Наша встреча произошла вовсе не у забора.

– А я вот частенько, понимаешь ли, вспоминаю и тебя, и остальных, – проговорил доктор Огурцов извиняющимся баритоном. – Я должен уйти сейчас, но мы встретимся вечером? Очень хотелось бы. Дмитрий, не отказывайся!

Я не смел отказываться, мне и впрямь очень хотелось поговорить подробно. Огурцов пошел по коридору, то и дело отвечая на рукопожатия, они значат гораздо больше, чем ворох тюльпанов, которым забрасывают певицу, а завтра, глядишь, и забудут, как звали.

До вечера оставалось еще несколько часов, и я вспоминал, что связывало меня с доктором Огурцовым.

Валерка Огурец считался пропащим человеком на курсе. Кто-то сказал, что он кончит под забором, и мы не сомневались в этом. На физмате народ подобрался чопорный, а Огурец вел «образ жизни».

– Пусть у меня лишь образ жизни, – говорил он всякий раз, явившись на вторую пару, благоухая дрянным вином, – а у вас и вовсе не жизнь, а тление.

После первого курса Огурец вызвался быть казначеем и часть стройотрядовских денег, выделенных на какие-то спортивно-танцевальные мероприятия, прогулял в ресторане «Кавказский» с пышной секретаршей из главного корпуса. Спортивно-танцевальной суммы не хватило на покрытие скромного «кавказского» счета, а пышную блондинку умыкнули горцы. Так хвастался Огурец на следующий день и просил денег взаймы на поправку. Наши физматовские души роптали, но руки сами собой шарили по карманам в поисках родительского рубля, и рубли перекочевывали к Огурцу, здоровье его поправлялось, и все повторялось снова. Он стащил бронзовую пепельницу у Гаврильчика, за что Гаврильчика подвергли семейному осуждению. Он разбил голубой унитаз в мастерской у отца Залманова, профессора живописи, где залмановский физматовский отпрыск устроил прием, после его вытошнило в кадку с фикусом. Он комбинировал с нашими стипендиями – брал взаймы, обещая что-либо достать, не возвращал, снова брал, крутился возле «Европейской», был бит неоднократно в кафе «Север» тамошними законодателями. А наши физматовские души всё роптали. Странным образом продержавшись в Университете до третьего курса, Огурец был позорно исключен и пропал. Деканат вздохнул облегченно, а мы с прежней надменностью продолжили ученье, но вот теперь в Риге, и вовсе не под забором, а на лакированной трибуне, Огурцов, счастливый ученый, читает замечательный доклад, а я…

Вечером мы встретились.