Самый кайф (сборник)

За окнами автобуса весна. Из почек вылупляются листочки. Маленькие, липкие. Тоже зеленые. Мы проезжаем мимо овощной лавки – продают огурцы. Огурцы эти мне противны. Парниковые огурцы. Без пупырышек. Тепличные выродки. Я колдую над словом «лавка»: «Овощ-ная лав-ка». Буква «л» – язык упирается в зубы, отскакивает от них – «а», «в», «к». Снова «а». «Лав-ка». Это слово нерусского происхождения. Оно, я думаю, от английского «лав». Очень крепкое слово и совсем весеннее! Лавка! Это значит – постель новобрачных. Это первая брачная ночь, любовь без обмана, без всяких там штучек, без самбиста. Это темная-темная ночь, будто издалека доносится музыка, кто-то тихо пиликает на электроскрипке… Странно вспоминается прошлогодний стройотряд – громкие дни и куртки защитного цвета, пыль на лицах и Нинкиных губах. Сквозь пыль первая улыбка мне. Облизываю губы. Жара и жажда. Почти чувствую, как перемешивается пыль с наших губ…

Я еду и еду, вечер уже вымочил своими чернилами улицу…

Возле химфака кавардак. Толпа норовит прорваться. Толпа прорывается кое-как. Человек сорок еще толкутся в дверях, когда двери закрывают изнутри на замок. Из-за дверей ругаются химфаковские дружинники. Они честят непрорвавшихся. Кому-то из дружинников коленку разбили, вот они и бранятся. Я тоже непрорвавшийся. Отхожу от дверей. Мне противно и тошно. На втором этаже открывается окно, из окна высовывается Егор.

– Егор! Я здесь! – кричу я.

– Колян, где ты? – кричит он. – Беги за угол, Колян. Там труба. Полезешь по трубе, а я помогу.

– Ни хрена себе, – плююсь я и бегу за угол.

Там труба для стока воды – грязная и гнутая. «Нуте-с», – шепчу я и хватаюсь за нее руками. У меня слабые руки, чтобы рубить кирпичи, но по трубе я залезу. Если только она не оторвется.

– Не бойся! Она крепкая, – кричит мне Егор.

Он распахнул окно и высунулся по пояс. Протянул руки ко мне. Труба крепкая, на стене выбоины, лезть по трубе – плевое дело. Это точно.

– Эва! – говорит Егор, втягивая меня в окно. – Ну ты и вымазался. Ну ты и грязный!

– Да? Это не я грязный, – говорю, – одежда грязная. Я-то чистый. Только что в душе плескался.

– Эва! – говорит Егор. – Кто-то что-то такое тебе сделал, Колян. Ты только скажи. Я ему… не знаю даже. Ты только скажи.

Мы закрываем окно. Рама скрипит, с нее сыплется скорлупа облупившейся краски.

В зале дым коромыслом. Наши все прорвались. Они среди дыма и этого коромысла. Как щуки в камышах. На стульях сидят, между стульев, на подоконниках, под подоконниками, перед сценой и на самой сцене. Эти химфаковские дружинники нахимичили. Им бы впустить всех сразу и закрыть наглухо. Будет им сегодня «традиционный вечер химического факультета».

Егор меня тащит к сцене. Ноги приятно ломит после спарринга, и почти не кружится голова. Мне было бы почти хорошо, если бы я не помнил, как плохо было целый день. Возле сцены я вижу Нинку, тут на меня снова и накатывает.

Вон Санька рукой мне машет.

– Привет, Санька! – кричу. – Ты жив еще, старый пьяница!

Санька смеется.

– Привет, Нинка! – кричу.

Она мне противна.

Я сижу перед сценой, поскольку люблю музыку, и наши всегда сидят перед сценой – там она гремит вовсю. Но сегодня я другой уже. Свой парень. Но чуть-чуть не такой, как они. Не лучше – нет-нет! Но другой. Мои розовые, умеренно большие уши разбиты. Это не уши – лиловые гроздья. Спасибо студенту Клюковкину, мерси самбисту – от его заочной колотушки мне еще хуже, чем от удара румяного студента.

На сцене не поймешь что. Серега Лемехов из Академии усы распушил. Но мы с ним почти не знакомы. Один раз только истребляли шампанское в мороженице на Владимирском.

Четыре человека паяльными лампами тычут в усилитель. Три кандидата и один аспирант. Пахнет канифолью. От канифоли морщится пятикурсник и что-то втолковывает Рекшану. Тот парень сердитый, зря ему пятикурсник выговаривает. У него башка как мяч регбиста. На мяче шнуровка рта. По этому студенту так и хочется стукнуть ногой. Рекшан кивает, кивает. Странная у него фамилия, не фамилия, а кличка…

У «Санкта» плохая аппаратура. У них дрянная акустика, усилители у них еще хуже. Самая плохая аппаратура в городе – у «Санкт-Петербурга». Они этим знамениты. Но они лучшая рок-группа в городе не только поэтому. Не стану врать почему, но они наши ребята. Есть у них песня про камень. Так после этой песни гранит заплачет. А мы орем и свистим.

Усилитель запаяли, в нем загорелись лампочки. В зале лампочки потухли. Взорвался светом прожектор. Табачное облако ползет параллельно полу.

Когда «Санкт-Петербург» грохнул, я понял – вечер у химиков превратится в ночь. Так им и надо. Нечего выпендриваться.

Лемехов гитарой размахивает, а Рекшан, сев за пианино, ногой крошит бубен. Этот трюк с бубном я знаю: каждый раз один и тот же бубен колошматит. Склеивает и снова – в кусочки. Вот Джими Хендрикс сжигал гитары. Он их посжигал порядочно, а потом умер.