Самый кайф (сборник)

Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет – зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.

– Деньги на ветер, – говорю я. – И ты выброси, Никита. Выброси.

– Нет, – отвечает Никита. – На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.

– Это кайф, – не соглашаюсь я. – А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.

– Вот-вот. Вот я ее и приберегу на случай.

Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.

Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» – те концерты, о которых договаривались я или Никита, работаем «Петербургом».

Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам, дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов, и последний раз выступаем на сейшене с закусками в «Советской», где на высоком этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовальщики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Санкт» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.

Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и чем терзались на бесконечном склоне.

Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне вахтеры знают Витю и Николая, и сейчас грузовичок с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно аппарат. Вот именно – грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать – делать крюк, но водиле за десятку все равно. С нами для весомости аргументов поедет и рок-н-ролльный баскетболист-поэт Андрей Кодомский.

Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:

– Напоследок с шиком, да?

– С шиком, старичок, с шиком.

Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам на проспект Металлистов.

Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.

– Вылезайте, сволочи, приехали.

– Ага, – говорит Витя, вылезая, – черт, а куда это мы приехали?

– Ты приехал, куда ты, гад, за милостью ходил.

Николай тоже вылезает, молчит. Никитка выскакивает, Никита за ним. И Андрей Кодомский – двухметровый аргумент за нас.

Никита поясняет:

– Такой попс, мужики. Сперва подсчеты, потом – расчеты.

– Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.

«Колокол» молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.

– Обжилите? – спрашивает Витя.

– Жилить нечего, – отвечаю я. – Помогайте таскать.

– На хрен еще и таскать, – ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.

Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.

Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита – минус пятьсот рублей, я – минус пятьсот тридцать рублей, Никитка – по нулям, Витя – минус двести рублей, Николай – плюс двести сорок рублей.

На этом, собственно, история славного моего детища, «Санкт-Петербурга», заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь – веселая и честолюбивая штука – не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не стоять на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды в зал, кайфующий и вопящий.

Я призываю под обтрепанные знамена удалых Лемеховых, сочиняю публицистическую композицию «Что выносим мы в корзинах?», сделанную в трех – но каких! – аккордах, и пытаюсь подтвердить законное право суверена рок-н-ролльных подмостков. Отдельные схватки с «Колоколом», «Землянами» и прочими вроде бы подтверждают силу, но объективный закон уже привел ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядет уже эпоха «Машины времени», когда аферисты-подпольщики и кайфовальщики воспрянут духом, и завертятся серьезные дела с московским размахом, помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.

Весной семьдесят четвертого я перепрыгиваю в высоту 2.14 на Зимнем первенстве страны, где побеждаю многих именитых, ближе к лету защищаю диплом, у меня рождается дочь, меня вот-вот забреют в армию на год… Как-то с Никитой в нестандартном состоянии крови и печени появляемся на выступлении «Колокола», где выползаем на сцену и с помощью Вити рубим мой супербоевик «С далеких гор спускается туман» – как бы прощание с бесконечным склоном без вершины. Потом я крошу гитару о сцену под вой кайфовальщиков и прощальный плач «Колокола», после еду один домой, вдруг понимая, что – все. Не могу, не хочу, истерия, невроз, хочу тихо-тихо прыгать-бегать, ничего не знать и не слушать.

Продаю свою часть аппаратуры, пластинки, магнитофон, обнаруживая перед собой новый склон, и склон этот – олимпийский, у него тоже нет вершин, по крайней мере для меня.