Самый далекий берег

Дорога уходит вдаль, петляет, ведет за собой. Вышла на большак, потом на шоссе, потом опять проселок с васильками, через лес, мимо пруда, мимо кладбища. Дорога нескончаема, мы идем по ней весь век наш и оставляем по пути живых. В кюветах опрокинутые повозки, машины, лошади с вздутыми животами, солдаты с вывернутыми карманами, дети, старики, цари и рабы — дорога всех выбрасывает за обочину. Деревня обуглилась, только могильно торчат печи, и девочка Катя уже не выбежит из дома на дорогу. Мы шли всю ночь, и еще одну ночь, догнали своих и вышли на пыльный шлях. По дороге шли коровы, большое племенное стадо, всеми брошенное, никому не нужное, забытое. Коровы были породистые и медлительные, они шли туда, куда уходили люди. Ноги у них были в кровь разбиты, они отставали от людей и скоро остались одни. Они увидели нас и остановились. В глазах у них стояли слезы, прозрачные, крупные слезы. Коровы были не доены много дней, вымя раздулось и свисало чуть не до земли, им было больно, они плакали — почему они не нужны больше людям? Они запрудили все шоссе, а мы прибавили шагу, чтобы быстрее пройти сквозь стадо. Немец выскочил из-за леса. Мы бросились врассыпную по кюветам, немец развернулся и начал бить. Плотная очередь прошила стадо. Коровы одна за другой опускались на землю и тоскливо мычали. Молодая буренка опустилась рядом со мной в кювет, словно прилегла, и тяжело дышала. Пуля прошла сквозь вымя, розовое молоко било вверх фонтаном прямо на мои сапоги. Вымя оседало, как лопнувший шар, а молоко все темнело, пока не стало совсем красным. Тогда она глубоко и радостно вздохнула и закрыла потухшие глаза. Ногам было сыро от молока. Коровы тоскливо мычали и смотрели нам вслед, а мы пошли своей дорогой и шли еще много дней, и опять было всякое, а коровы остались лежать за обочиной, но я никак не мог забыть, как розовое молоко хлестало фонтаном, — тогда в груди зажегся огонь, он жег, сдавливал сердце и вот горит с тех пор, горит в груди, горит и не дает покоя.

глава IX

Солнце давно село, и закат погас, а Сергей Шмелев все сидел на камне у берега и смотрел в озеро. Вода лежала спокойно и казалась черной и застывшей. Небо тоже было черным, без звезд, но вода были всего чернее, и там, где она соединялась о берегом, тянулась неровная черная линия, а влево от нее в темной глубине берега угадывался черный остов маяка. Джабаров стоял рядом, Шмелев не видел ею в темноте, но чувствовал его и даже знал, что

Джабаров стоит прямо, положив руки на автомат, и тоже смотрит в озеро. Кругом было тихо и спокойно. Шмелев прислушался,

— Хенде хох! — раздалось сзади.

Джабаров резко повернулся, было слышно, как захрустела под его ногами галька, щелкнул затвор автомата. Шмелев негромко засмеялся.

— Чего смеешься? — спросил тот же голос. — Вот возьму тебя и съем.

— А я слышал, как ты подходил, — сказал Шмелев.

— Неправда, — сказал из темноты Чагода. — Меня никто не слышит.

Джабаров снова захрустел галькой и затих.

— Ты у пня наступил на сучок, а потом задел за пень сапогом.

— Скажи, какой ушастый парень. — Чагода возник из темноты, положил руку на плечо Шмелева, сел на камень. — Во всей армии меня никто не слышит. Не учел, что ты такой ушастый парень, а то бы и ты меня не услышал.

— А вот я услышал.

— Держи. Раз ты такой ушастый парень, держи крепче.

Шмелев нащупал в темноте пачку папирос.

— Какие? — спросил он.

— «Катюша». Самая подлинная.

Шмелев вытащил папиросу, протянул пачку обратно в темноту.

— Как жизнь, комбат? Рассказывай, как живешь,

— Охраняем берег от захватчиков.

— И как? Не скучно так охранять?

— Пятый месяц стоим. Привыкли. А когда совсем невмоготу становится, зову Обушенко, идем стрелять в консервную банку.

— Ай да парни, что за молодцы! — Чагода чиркнул зажигалкой и поднес ее к лицу Шмелева. — Дай хоть посмотреть на тебя, на такого молодца.

Шмелев увидел, что кончики пальцев у Чагоды чуть дрожат.

— Устал? — спросил Шмелев.

— Ты расскажи сначала, как вы в банку стреляете? — Чагода засмеялся.

— Берем банку американскую, содержимое предварительно съедаем, а банку вешаем на сучок и стреляем с двадцати метров. Весьма полезно для нервов.

— Американскую? Ай да молодцы! Мне бы с вами пострелять.

Чагода снова чиркнул зажигалкой, прикурил папиросу.

— Давно к тебе собирался, — сказал он. — Генерал рвет и мечет — давай ему языка. И чтоб непременно из Устрикова.

— А ты меня попроси — я достану.

— Ишь ты! Какой ушастый. А я ушастей тебя. Хочешь, пачку папирос тебе подарю?

— Давай. — Шмелев нащупал в темноте пачку, сунул ее в карман шинели.

— Ну как? Научился вспоминать?

— Смотря что...

— Слушай, Сергей, ты один? — Чагода затянулся; лицо его было строгим я задумчивым.

— Почему один? У меня целый батальон. И Джабаров рядом. Мы с ним всегда вместе.

— Я не о том. Вообще. На гражданке. Дома. Один?

— Там один.

— И никого не было?

— Была... Невеста...

— Где же она?

— Война... Потерялись...

— Любила тебя? Расскажи.

— Нет.

— Что — нет? Не любила?

— Рассказывать не буду. Понял?

— Еще нет.