Самозванец

«…Произволил царь Иван Васильевич и посадил царем на Москве Симеона Бекбулатовича и царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским, и вышел из города, жил на Петровке; весь свой чин царский отдал Симеону, а сам ездил просто, как боярин, в оглоблях, и как приедет к царю Симеону, ссаживается от царева места далеко, вместе с боярами».

Скверный анекдот? Ведь уже пали Казань и Астрахань? Или безумец позабавился по-своему и отдал несчастного касимовского хана на очередную расправу? Ничего подобного. Бекбулатович здравствует и при Годунове. Дряхлый, старый, бессильный физически, слепой, он все еще жив, больше того, принят и обласкан Дмитрием!

Вот до какой поры дожил фетиш высшей власти, порабощавшей дух московских правителей! Но новый правитель готов освободиться от подсознательной опеки прошлого. Он император, и для него этот титул наполнен реальным содержанием. Первым на троне осознал он беспредельность своей державы и соответствующую ей мощь. Если Иван мерил свои силы «отчинами», то Дмитрий демонстрирует иностранцам невиданных сибирских подданных, сообщая, что «сии странные дикари живут на краю света, близ Индии и Ледовитого моря», куда протянулись его владения.

Там, на востоке, несть им конца.

А на юге?

Еще накануне царского венчания, весной 1598 года, Борис Годунов вынужден был собрать под Серпуховым огромную, чуть ли не в полмиллиона армию, чтобы предотвратить набег хана Казы-Гирея. Так вот где проходила надежная граница — по Оке! Борис отодвинул ее южнее, но не мог исправить роковую ошибку Грозного, повернувшего рати с Волги на Запад.

О предпочтении Прибалтики, «окна в Европу», сказано и написано предостаточно. Кроме причин чисто политических, сыграл роль и своего рода психологический барьер. Юг находился в ином, непривычном русскому человеку природном поясе. Русь еще страна по преимуществу лесная, лес в помощь, он не скупится на древесину для жилья, кормит и людей и скот, дарит мед и зверя, оберегает чащобами от недруга, в отличие от голой, искони враждебной степи, раскаленной летом, пронизанной холодными ветрами зимой.

Одним манила степь. Правда, не всех, а только отважных, сильных духом. На степном раздолье трудно было представить жизнь зависимую, холопскую, крепостную. Тот, кто предпочитал свободу привычным «удобствам», в стремлении к новой жизни преодолевал историческую инерцию. Смельчаки увлекали последователей. Понятия степь и свобода соединялись теперь в умах, как раньше степь и неволя, иго. Но могла ли эта новая степь привлекать начальных людей? Меньше всего! Плодородные ее возможности были еще скрыты, выгод она пока не сулила, зато опасностей много.

Иное дело Прибалтика. Вот где за царскими «отчинами» маячили новые вотчины, то есть населенные покоренным народом, давно освоенные, заманчивые земли. Там богатство и порядок, туда не придут следом беспокойные бунтари. И «начальные» были правы по-своему. Когда через сто пятьдесят лет Прибалтику удалось наконец заполучить, пусть и не в помещичьи руки, разве стала она источником тревог для крепостнического правительства? Нет, не оттуда поднялись Разин и Пугачев.

Так, помимо других обстоятельств, корысть и кастовые опасения начальных людей помешали своевременному решению важнейшей национальной проблемы — выходу к южному теплому морю. Момент был упущен. Потом за эту ошибку будет платить Петр, начавший битву за море с юга и не пробившийся к морю, потому что начал слишком поздно и одновременно слишком рано. Поздно, потому что Турция уже утвердилась от Азова до Измаила, рано, потому что Россия не была еще сильнее Турции. В результате унизительная горечь Прутского похода, срытые укрепления Таганрога…

А поправлять придется Румянцеву, Потемкину, Суворову, Орлову, Ушакову, многим тысячам офицеров и крестьян в солдатских и матросских мундирах. Двести лет потребуется, чтобы исправить ошибку, плод самодурства тирана и алчности «начальников».

Дмитрий хотел исправить много раньше.

За сто лет до Петра, в начале семнадцатого века, возможности, упущенные Грозным, были еще не окончательно потеряны. Правда, силы Порты возросли, но действовали они в основном на западном фронте, на главном европейском направлении. Однако ударить на восточном без союза с Польшей было невозможно, хотя бы потому, что Республике принадлежал магистральный путь на юг, по Днепру.

Союз в великом деле — раз и навсегда ликвидировать турецкую опасность, понести христианские знамена в контрнаступление, чтобы на самом Босфоре сокрушить врага всей Европы, — таков грандиозный замысел, в тени которого должны были померкнуть как прежние эгоистические распри между братскими народами, так и новые споры и разногласия между королем и цесарем.