Самоцветный быт

«Буде встретишь кого-либо из членов профсоюза железнодорожников, приветствуй его вежливым наклонением головы и словами: „Здравствуйте, товарищ”. Можно прибавить и фамилию, если таковая известна.

А буде появится член императорской фамилии, то приветствовать его отданием чести согласно форме № 85 и словами: „Здравия желаю, ваше императорское высочество”. А ежели это окажется сверх всяких ожиданий и сам государь император, то слово „высочество” заменяется словом „величество”».

Получив эту бумагу, Хвостиков пришел домой и от огорчения сразу заснул. И лишь только заснул, оказался на перроне станции. И пришел поезд.

«Красивый поезд, – подумал Хвостиков. – Кто бы это такой, желал бы я знать, мог приехать в этом поезде?»

И лишь только он это подумал, зеркальные стекла засверкали электричеством, двери растворились и вышел из синего вагона государь император. На голове у него лихо сидела сияющая корона, а на плечах – белый с хвостиками горностай. Сверкающая орденами свита, шлепая шпорами, высыпалась следом.

«Что же это такое, братцы?» – подумал Хвостиков и оцепенел.

– Ба! Кого я вижу? – сказал государь император прямо в упор Хвостикову. – Если глаза меня не обманывают, это бывший мой верноподданный, а ныне товарищ кондуктор Хвостиков? Здравствуй, дражайший!

– Караул… Здравия желаю… засыпался… ваше… пропал, и с детками… императорское величество, – совершенно синими губами ответил Хвостиков.

– Что ж ты какой-то кислый, Хвостиков? – спросил государь император.

– Смотри веселей, сволочь, когда разговариваешь! – шепнул сзади свитский голос.

Хвостиков попытался изобразить на лице веселье. И оно вышло у него странным образом. Рот скривился направо, и сам собой закрылся левый глаз.

– Ну, как же ты поживаешь, милый Хвостиков? – осведомился государь император.

– Покорнейше благодарим, – беззвучно ответил полумертвый Хвостиков.

– Все ли в порядке? – продолжал беседу государь император. – Как касса взаимопомощи поживает? Общие собрания?

– Все благополучно, – отрапортовал Хвостиков.

– В партию еще не записался? – спросил император.

– Никак нет.

– Ну, а все-таки сочувствуешь ведь? – осведомился государь император и при этом улыбнулся так, что у Хвостикова по спине прошел мороз градусов на 5.

– Отвечай не заикаясь, к-каналья, – посоветовал сзади голос.

– Я немножко, – ответил Хвостиков, – самую малость…

– Ага, малость. А скажи, пожалуйста, дорогой Хвостиков, чей это портрет у тебя на грудях?

– Это… Это до некоторой степени т. Каменев, – ответил Хвостиков и прикрыл Каменева ладошкой.

– Тэк-с, – сказал государь император. – Очень приятно. Но вот что: багажные веревки у вас есть?

– Как же, – ответил Хвостиков, чувствуя холод в желудке.

– Так вот: взять этого сукиного сына и повесить его на багажной веревке на тормозе, – распорядился государь император.

– За что же, товарищ император? – спросил Хвостиков, и в голове у него все перевернулось кверху ногами.

– А вот за это самое, – бодро ответил государь император, – за профсоюз, за «Вставай, проклятьем заклейменный», за кассу взаимопомощи, за «Весь мир насилья мы разроем», за портрет, за «До основанья, а затем…» и за тому подобное прочее. Взять его!

– У меня жена и малые детки, ваше товарищество, – ответил Хвостиков.

– Об детках и о жене не беспокойся, – успокоил его государь император. – И жену повесим, и деток. Чувствует мое сердце и по твоей физиономии я вижу, что детки у тебя – пионеры. Ведь пионеры?

– Пи… – ответил Хвостиков, как телефонная трубка.

Затем десять рук схватили Хвостикова.

– Спасите! – закричал Хвостиков, как зарезанный.

И проснулся.

В холодном поту.

1925

С наступлением темноты

В нашем Саратовском Доме труда и просвещения (клуб железнодорожников) происходят безобразия при постановке кино. С наступлением темноты хулиганы на балконе выражаются разными словами, плюют на головы в партер. Картины рваные, а кроме того, механик почему-то иногда пускает их кверху ногами.

Рабкор

Яков Иванович Стригун со своей супругой променяли два кровных пятака на право посмотреть чудную картину «Тайна склепа» – американскую трюковую, с участием любимицы публики.

– Садись, Манечка, – бормотал Стригун, пробираясь с супругой в 20-й ряд.