Самосожжение

Злясь на себя, Гей спустился в ресторан и в пустом зале, хотя и уютном, освещенном ровным неярким светом старых канделябров, сидел как на иголках, не понимая, зачем он здесь, и настороженно поглядывал на дверь, будто поджидая кого-то, но отнюдь не переводчицу.

Впрочем, он уже знал, что ему хочется еще раз увидеть шатенку в розовом.

Скорее всего, именно в этом зале, в дальнем углу, в нише, где стояли на столах незажженные свечи, и будет свадебное застолье.

Гей вздрогнул, когда к нему подошла официантка, по сути дела, почти тотчас, едва лишь он сел за стол.

— Просим пана…

Она с вежливым вниманием уставилась на него, приготовив блокнот. И Гей, уводя взгляд в сторону, тихо попросил принести стакан кефира, заранее переживая тайные насмешки и полагая, что ему откажут, как водится в наших ресторанах и кафе, хотя и предельно вежливо, скорее всего, как водится в ресторанах здешних.

Однако официантка с бесстрастным видом черкнула карандашом в своем блокноте и чинно ушла, будто унесла самый крупный заказ за всю историю ресторана, и вернулась почти сразу же, изящным жестом поставив перед Геем стакан с кефиром, как если бы это был не кефир, а фирменный дорогой напиток, который держали сто лот в подвалах «Гранд-отеля» для такого редкого случая, как посещение отеля самим Геем.

Он посмеялся над собой и выпил кефир маленькими глотками, все так же напряженно поглядывая на входную дверь.

Увы, свадебная компания не появлялась.

Гей поставил на стол пустой стакан, и официантка дала ему счет — невероятно ничтожный для роскошного ресторана вечерний счет, а потом, разумеется, вполне натурально и даже с улыбкой поблагодарила пана, хотя пан, уже от растерянности, не дал ей на чай ни одной монетки достоинством пусть бы в пять или десять геллеров, на которые, впрочем, не купишь и спичечный коробок.

Гей был зол на себя пуще прежнего.

Но и в холле никого не было, кроме портье и швейцара.

И Гей решил постучаться к переводчице, чтобы, соблюдая обычай, утвердившийся во время поездок наших людей за рубеж, в братские, разумеется, страны, пригласить ее на чашку растворимого кофе, к себе в номер, от чего, пожалуй, она не откажется.

Однако уже возле двери номера, в котором остановилась переводчица, Гея потянуло за стол, и, хотя очерк не был его профессиональным жанром, он как бы даже с нетерпением пошел в свой номер, чтобы еще раз полистать блокнот с последними записями, а заодно и письмо Алине перечитать.

Ему хотелось прикинуть, как же все-таки будет выстраиваться очерк, точнее, книга. Он пытался представить себе, как было дело много лет назад, еще до первой мировой войны, когда Ленин частенько бывал в Татрах и размышлял — впрочем, он всегда об этом размышлял — о революции в России и последующих за ней событиях.

И стоило Гею войти в свой номер и увидеть на столе разбросанные странички, как он тотчас же понял, какой должна быть концовка письма Алине.

Торопливо, стоя, словно боясь, что его перебьют, он черкнул всего одну фразу:

«И чем же все это кончится?..»

Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие — было.

Уж не в нем ли и ключ? — с усмешкой подумал Гей.

Настроение у него опять изменилось.

Даже эмблема отеля, желтовато-зеленая гряда Высоких Татр, которая была на бумаге, использованной Геем для письма, вдруг стала казаться ему зловещей.

Нагромождение неведомого, безрадостного.

Горы становятся вдруг раскаленно-красными, потом черными, серыми…

Цвет пепла.

Такого цвета была Хиросима, когда стихли пожары.

Как в насмешку над всем живым, первую атомную бомбу американцы назвали ласково, будто ребенка:

МАЛЫШ

Сколько японских ДЕТЕЙ погубил американский МАЛЫШ?

Гей дорого бы дал за возможность узнать, что сейчас происходит с Алиной.

Его жестокое любопытство?

Нет, конечно, не праздного интереса ради хотел он знать, что творится теперь с Алиной.

Ему казалось, что он смог бы понять, каким будет, хотя и частичный, наверно, далеко не полный, ответ на сакраментальный вопрос: «Чем же все это кончится?» — ибо любой ответ на вопрос «С чего же все началось? «"уже не играл, пожалуй, практической роли.

Гей сел к столу и долго был неподвижен, глядя на странички письма в желтом круге света от настольной лампы.

Но он видел нечто такое, чего не было в этом письме, адресованном Алине.

Итак, человек сжег себя.

Как говорят и пишут, ушел из жизни.

Чтобы миллионы других людей продолжали существовать.

В сущности, этот человек мог бы еще жить и жить, ничто ему пока не угрожало, а если бы однажды, далеко не в прекрасный момент, он сгорел бы в ядерном, пепле вместе с миллионами других людей, то это было бы для него куда менее мучительно.

Может быть, он сгорел бы во сне, даже не успев открыть глаза.