Самодержец пустыни

В октябре 1920 года, когда он готовился штурмовать Ургу, китайская полиция в Харбине “совершила налет” на квартиры трех каппелевских генералов – Акинтиевского, Филатьева и Бренделя, незадолго перед тем покинувших Забайкалье из-за трений с Семеновым, и арестовала их по какому-то вздорному обвинению. Наутро все трое были освобождены, но бумаги, изъятые при обыске, бесследно исчезли. Никто не сомневался, что китайцы переправили их Семенову, что харбинская полиция им подкуплена, и целью этой акции являлось похищение документов, компрометирующих атамана и его окружение, прежде всего – Унгерна.

В интервью газете “Свет” Акинтиевский перечислил, что именно у него украли. Многие бумаги касались непосредственно барона: “Доклад об убийствах, расстрелах и других преступлениях, чинимых в Даурии генералом Унгерном и его подчиненными”, “Жалоба г-жи Теребейниной об убийстве ее мужа, поручика Теребейнина, по приказу Унгерна”, а также ряд материалов, необходимых для предания его военно-полевому суду. Многие потом жалели, что хозяин Даурии, бросивший столь зловещую тень на Белую идею, сумел избежать казни. Один каппелевский офицер писал в близкой к Савинкову варшавской газете “За свободу”: “Знаменитый Унгерн, сумасшедший барон, давно был бы повешен, если бы не японцы”.

Летом 1920 года, пока он вел “сопочную кампанию” против партизан Лебедева, Лохвицкий двинул к Даурии лучший и самый “демократический” полк – 8-й Камский, насчитывавший до девятисот штыков. Предполагалось лишить Унгерна базы, после чего проще будет его арестовать, но он вовремя узнал об этом и отправил оставшимся в казармах частям приказ “действовать энергично”, то есть обороняться с применением наличных сил и средств. По другой версии, все обстояло ровно наоборот – Унгерн сам решил выгнать из Даурии разместившийся там гарнизон каппелевцев, которые в его отсутствие начали подбираться к накопленному им запасу снаряжения и боеприпасов, и, оставив партизан в покое, поспешил в свои владения.

До вооруженного столкновения не дошло, но командующий поставил Семенова перед выбором: или он, Лохвицкий, или Унгерн. Естественно, атаман выбрал старого друга. Оскорбленный Лохвицкий уехал в Харбин, формально – в отпуск, но все понимали, что назад он уже не вернется. Командование армией принял Вержбицкий.

Вероятно, именно в это время Унгерн склонился к мысли все бросить, уехать в Европу, поселиться “на родине”. Имелась в виду не Эстония, а недавно появившаяся на карте Австрия. Унгерн говорил об этом на допросе в плену, не называя месяца, когда попытался воплотить в жизнь свою идею, но точно указав год – 1920-й. Должно быть, ему казалось, что в Австрии он будет принят и натурализован по праву рождения в австрийском Граце, но получить “заграничную визу” почему-то не удалось. Скорее всего, попытки не были очень настойчивыми и прекратились после того, как Лохвицкий покинул Забайкалье.

Вержбицкий еще меньше, чем его предшественники, способен был справиться с непокорным бароном, тем не менее Семенов и Унгерн решили перебазировать Азиатскую дивизию подальше от железной дороги. 10 августа, вернувшись из Читы, Шайдицкий сошел с поезда в Даурии и с удивлением обнаружил, что в военном городке никого нет, казармы пусты. Впрочем, сам Унгерн был в своем кабинете. Он подвел Шайдицкого к окну и, указав “на далеком горизонте одинокую сопку на границе с Монголией”, сказал: “По компасу – на продолжение створа. Вот вам направление, догоняйте дивизию. Когда она придет в Акшу, я приеду туда”.

Из Акши – на юг

1

Акша – приграничный степной городок в верховьях Онона, примерно в трех сотнях верст к западу от Даурии. К исходу августа 1920 года Унгерн, получив благословение Семенова, сосредоточил здесь все свои силы. Как бывало и раньше, на краю пропасти атаман вновь расчехлил выцветшее, но еще не окончательно истлевшее знамя панмонгольского движения.

В мемуарах он уверяет, что стремился исключительно к “борьбе с Коминтерном”, но интриги каппелевских генералов и натянутые отношения с хозяином Маньчжурии, Чжан Цзолином, побудили его переместить “базу” этой борьбы из Забайкалья в Монголию. Само собой, Семенов предпочел умолчать о том, что тогда же сделал большевикам предложение, которое русские фашисты, обвинявшие его в масонстве, позднее определили как попытку “обращения в лоно Авраама, Исаака и Иакова”.