Самодержец пустыни

Унгерн мог заставить полковника служить не только рядовым, но и пастухом, однако сентенция о «бывшем пахаре» и вообще любые игры в народовластие для него были неприемлемы. Бакич более прагматичен и гибок, менее талантлив и склонен к позерству, но последняя принятая им поза вызывает уважение. Рассказывали, будто уже в Монголии, после неудачных боев с красными, когда оставалась надежда только на чудо, он демонстративно отбросил револьвер и пошел впереди колонны с большим деревянным крестом в руках. Скорее всего, это лишь красивая легенда, но показательно, что ни одной подобной истории, связанной с Унгерном, нет. Невозможно представить его делающим этот по-своему величественный жест смирения, который на фоне снежной монгольской степи отнюдь не кажется театральным.

2

Главные силы Бакича пришли в Монголию, когда Унгерн уже попал в плен, но другие белые отряды появились на западе Халхи гораздо раньше. Они пришли из Сибири или постепенно выкристаллизовались из аморфной массы беженцев, оказавшихся здесь после поражения Колчака. Самым крупным из них был отряд Александра Кайгородова.

В его жилах текла смешанная, русско-алтайская кровь, до войны он учительствовал и служил в горной полиции на Алтае, в 1915 году окончил школу прапорщиков, воевал, после революции с фронта вернулся в родные края. Удалец, георгиевский кавалер, Кайгородов из-за своего независимого характера не поладил с большевиками, но и у колчаковцев был на дурном счету: ему не простили разговоров о необходимости большей самостоятельности для национальных окраин. Держался он особняком — при белых на свой страх и риск воевал с красными партизанами, при красных сам ушел партизанить в горы, но под натиском советских войск отступил в Монголию. Когда в Кобдо узнали о падении Урги, и китайский гарнизон начал резню местных русских, Кайгородов со своими людьми поспешил на помощь, прогнал китайцев и обосновался в городе. К весне под началом у него собралось более трехсот бойцов.

Как об Унгерне рассказывали, будто он возглавлял личный конвой Николая II, так легенда назначала Кайгородова на ту же должность при Колчаке. Вытесненным на край света русским беженцам хотелось видеть в своих вождях людей более значительных, чем те были на самом деле. В их мимолетной власти пытались различить отблеск легитимности, а красные охотно подхватывали такие легенды, чтобы приписать себе честь победы над бывшим начальником императорского или адмиральского конвоя.

Для солидности Кайгородов называл себя есаулом и атаманом, хотя к казакам никакого отношения не имел. Этот грубый и властный, отчаянной храбрости и огромной физической силы человек[161] лично вершил кулачную расправу над строптивыми или чересчур вольнолюбивыми подчиненными, но обладал врожденным чувством справедливости. Он принимал под защиту бежавших в Кобдо евреев, старался не допускать насилий над монголами и единственный из белых вождей в Халхе до конца сохранил с ними относительно мирные отношения.

«Мы, как песчинка в море, затеряны среди необъятной шири Монгольского государства», — так начинается один из приказов, которые от его имени сочинял начальник штаба отряда полковник Сокольницкий. Между двумя песчинками — ургинской и той, которую ураганом революции занесло в Кобдо, пролегала тысяча с лишним верст. На такой дистанции Кайгородов спокойно мог фрондировать и вести самостоятельную политику. Формально подчинившись Унгерну, получив от него винтовки для отряда и даже одну старую пушку, он игнорировал, а то и опротестовывал его директивы, чувствуя себя при этом в безопасности. «Громовые приказы не выполнялись, — пишет Носков. — Люди, которым в Улясутае или в Урге грозила бы верная смерть как большевикам, преблагополучно сидели в Кобдо. Не только лица, носящие еврейские фамилии, но самые подлинные евреи оставались нетронутыми и были в рядах отряда».