Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель

Жизнь в этих забытых Богом краях сразу же забурлила, забила ключом. Охотск с Петропавловском, что на Камчатке, стали потихоньку превращаться в настоящие города, в последнем даже каменный собор заложили да навигацкую школу учредили.

В прошлом году первый бриг с дышащим именем «Надежда» из Петербурга пришел, с настоящей командой, полмира проплыв. В трюме своем столько он всего привез, что обозами от Иркутска до Охотска и не доставить за годы, а главное, полную оснастку и якоря для всех восьми строящихся здесь кочей.

Полвека назад Петр Первый запретил поморам кочи строить — небольшие палубные суда с округлым днищем, с которым плавать в студеных морях не в пример лучше — льды не раздавят, если на зимовку встать неожиданно придется.

Покойный император тяготел к голландским да аглицким конструкциям, а кочи на таковые не походили. Вот и запретил он своей волею, чем поморам урон немалый нанес — только на кочах те ходили, не боялись, на других уже не стали плавать полярными морями, опасно сие предприятие.

Зато внук снова разрешил кочи строить, пусть неказистые на вид и тихоходные, зато надежные. И команда маленькая, два десятка всего, что при местном малолюдстве важное значение имеет…

— Ты пойми, Иван Григорьевич! — Сойманов убедительно постучал натруженной ладонью по подлокотнику кресла. — Два галиота в море выслать — это явная для них погибель. Здесь же строили, конструкция худая, даже слабого шторма не выдержит. Три коча у вас есть, у меня всего пять. А ведь в устье Амура отправлять надобно да на Курильских островах изыскания вести. Я к вам бриг отправляю только потому, чтоб пушнину с золотом на надежном корабле вывезти, царское добро не потерять. Вы уж как-нибудь кочами пока обходитесь!

— Хорошо, ваше превосходительство! — Иван Орлов понял, что выцыганить у старика единственное хорошее судно не удастся и кочей тоже — а ведь узнать, куда Юкон впадает, очень важно, только отправить туда некого, и бывший гвардеец тяжело вздохнул.

— Не печалься, сынок, сам ведь понимаю, что дело страдает! — Сойманов относился к братьям Орловым с отцовской заботою. Норовисты, но честны — сам такой же был. — Государь в прошлом году отряд из пяти бригов сюда отправил. Надеюсь, что хотя бы два дойдут, путь зело тяжелый. Тогда один корабль отправлю в Петровскую крепость, на Кадьяк, раз брата твоего государь-батюшка там губернатором поставил…

Кагул

— Ваше величество! Государь, очнитесь!

Голос генерала Румянцева проник сквозь густую пелену, разорвав в ней дырку, и душа потянулась к свету, к свету. Веки наконец стали повиноваться, и Петр, хоть с немалым трудом, приоткрыл их и искренне удивился — боль, терзавшая тело, раскалывающая ему голову, почти исчезла. Так, саднило немного, но то было даже несколько приятно: болит, значит, все на месте, ничего не лишился и, следовательно, заживет.

Только слабость осталась во всем теле, да зверски хотелось есть, будто весь великий пост одними сухариками питался. И пить…

— Крови много потерял! — поставил сам себе диагноз Петр и, сделав над собою отчаянное усилие, полностью открыл глаза. Полог шатра был подсвечен розовым светом восходящего солнца, и это почему-то сразу принесло облегчение. Новый день — он завсегда радует.

— Государь! — Генерал Румянцев наклонился над ним. На встревоженном, осунувшемся лице выделялись глаза, пронзительные и уставшие. — Халиль-паша прислал парламентеров, ваше величество. Я жду вашего решения, государь!

— Какого? — еле вымолвил Петр, ворочая сухим языком.

— Вы приказали уничтожать турок беспощадно, ваше императорское величество! Лагерь же не штурмовать, а только бомбардировать и жечь… — он замялся. — Но это парламентеры — они неприкосновенны… Или прикажете убить?!

«Что же я творю, песий сын?! Дорвался до власти, и кровь потоками лить стало нравиться?! Они хоть и турки, но солдаты. Господи! Я же ведь приказал даже раненых добивать!»

Отчаяние от осознания того, что он натворил прошлым вечером, ожгло Петра, и он вспомнил свой ночной разговор во сне до малейшего слова. Будто сила налила его мышцы — он резко присел на походной койке, смахнув со стульчика лекарские банки-склянки.

— Остановить резню, генерал! Гудовича этим я не верну! — Петр скривился от боли. — Прекратить обстрел! Парламентерам скажи — пусть сложат оружие немедленно, тогда начнем переговоры! Под угрозой полного истребления! Так и скажи…

Голова чуть закружилась, то ли от слабости, то ли от рывка. Петр чуть посидел, закрыв глаза. Вскоре отпустило, стало намного легче. Он слышал рядом дыхание Румянцева — генерал не уходил, ждал, когда императору станет чуть легче.

— Дайте папиросу, — тихо попросил Петр, не открывая глаз. Вскоре в его пальцы ткнулся картонный мундштук, и он сразу затянулся — первая затяжка оказалась сладостной. В голове прояснилось, и Петр жадно, в полную грудь, высмолил всю папиросу, бросив окурок в сторону, и только теперь снова открыл глаза.